Научную концепцию музея разработали польские историки и руководители музея Павел Махцевич и Петр Маевский. Тремя программными осями, которые в нее закладываются, являются время (хронологическая последовательность), тема (полнота проявления и разнообразие выражений «лица войны») и личность (раскрытие проблем через индивидуальные судьбы). Де-факто четвертой осью является и пространство, ибо каждый экспонат и каждый аспект имеют не только временную, но и масштабную метку – мировую, европейскую, общепольскую или локальную (гданьскую и вокруг). С общепольской надо быть особо осторожным: Польша исторически, – и в 1940-е годы в том числе, – государственное тело весьма динамическое и переменчивое.
Центральная идея концепции – радикальная гуманитаризация показа войны[362]. Поэтому и современный военный музей – это не музей боевых действий как таковых: таких музеев, не говоря уже о локальных мемориалах битв, вполне достаточно в современном мире, включая Императорский военный в Лондоне или оба российских – на Самотеке и на Поклонной горе в Москве.
Поэтому 55 % полезной площади будущего гданьского музея резервируется под оккупацию, плен, принудительный труд, депортации и другие небоевые аспекты, еще 15 % – под идеологию, политику и дипломатию и только 30 % – под боевые действия. В московских музеях им отведены, наверное, все 95 %!
В начале 2000-х гг. полным фиаско обернулась искренняя попытка старого музейщика А. Крупенникова, директора созданного на базе лагеря для привилегированных военнопленных в Красногорске Музея немецких антифашистов, трансформировать его экспозицию, явно морально устаревшую, в принципиально новый продукт – Музей трагедии плена. В итоге главпуровский дух загубил эту прекрасную и выстраданную идею: разве уместна она была в контексте последних чеченских войн, не отличавшихся гуманностью и по отношению к пленникам?
Идею панъевропеизировать и отчасти глобализировать историю Второй мировой войны и тем самым оторваться от национальных почв можно только приветствовать, но это чертовски трудная задача.
Здорово, если исторически выверенный образ войны легко найдет себе воплощение в будущем гданьском музее.
«Вся власть истории!» – отличный, кстати, скрипичный ключ и для российских музейных проектов.
Агенты беспамятства
Отрицание и геополитика Холокоста[363]
За политические последствия ревизионизма мы не отвечаем.
Я, конечно, сионистов не очень люблю, но я не антисемит, и евреев не ненавижу…
<…> Государство Израиль не имеет права на существование. Что делать с этими евреями? Мы культурные люди, уничтожить их нельзя. Что делать с ними?.. Я не знаю.
Юрген Граф[364]
Или эти люди и впрямь ничего не знают, или хотят людям в лицо песку сыпануть. Того, что было, отрицать уже нельзя. Ведь оно же было.
Йозеф Эрбер[365]
Ни единого дня своей жизни я не потрачу на то, чтобы все снова и снова сообщать моему немецкому народу о том, что он истребил мой еврейский народ…
Вольф Бирман[366]
Отрицатели или ревизионисты?
1История Второй мировой войны – живая: в ней много еще неизученного, неразгаданного, искаженно или даже ложно показанного. Историки перманентно корректируют друг друга, поправляют, уточняют, даже опровергают, завязываются плодотворные дискуссии, способствующие и прояснению деталей, и пересмотру интерпретаций, их фундированной и непредвзятой ревизии. По ходу дела и в жару споров иной раз в прах рассыпаются концепции, рушатся профессорские репутации, и даже целые государства иной раз оказываются в эпицентре позора – в не слишком приятной для себя ситуации фальсификаторов истории и политических лжецов, как, например, СССР в случае с Катынью или Польша в случае с Кельце или Едвабно…
Все это нормальный исторический процесс, и все бы ничего, когда бы под него не хотели сработать те, чьей идеей фикс стало не постижение истории, а ее искажение. Но по плечу ли ризы историчности тем, чей «историзм» целиком сводится, в сущности, к непризнанию Холокоста и, за этот счет, к обелению гитлеровского режима?
После окончания Второй мировой войны в исторической публицистике ряда европейских стран появились работы, подвергающие сомнению многие выводы Международного Нюрнбергского трибунала над нацистскими преступниками. В большинстве стран их авторов называют «отрицателями Холокоста» (Holocaust denier) или «распространителями лжи о Холокосте» (Holokaustleugner).
Сами же себя они именуют иначе – самолестно и самопочтительно – «ревизионистами», вменяя себе тем самым неискоренимую склонность к борьбе за истину и, как следствие, к научному пересмотру господствующих воззрений на основании новодобытых или же наново переосмысленных данных и т. п. Такая терминология и греет их душу, и придает им легитимность.
При этом легитимизация происходит даже через причастность не столько к объекту того, что ими якобы «ревизуется», сколько к субъекту – к гранд-даме по имени историческая наука[367]. Им хотелось бы быть «второй» и равновеликой «стороной медали», где роль «первой» играла бы писаная история. Мало того, и самое «первую сторону» медали – историю – они норовят опустить до своего уровня: историков, с которыми они воюют, они, «ревизионисты», называют «холокостниками» или «экстерминалистами[368]», то есть приверженцами некоей другой и равноположной с их собственной «теории», исходящей из столь нелепого допущения, что кто-то евреев уничтожал.
Важная особенность отрицателей: они патологически серьезны. Как гиены, они роются в текстах и свидетельствах, отыскивая в них любую, в их понимании, «слабину». И если что-то «подходящее» вдруг находится, то, словно стая пираний, – дружно, хищно и радостно – они набрасываются на кажущуюся легкой добычу. Если кто-то из очевидцев событий ронял, что видел в Треблинке целую гору обуви высотой, наверное, в 40 метров, то можно не сомневаться, что они припишут этому высказыванию высшую категорию достоверности и чуть ли не краеугольности для «экстерменалистской» истории Шоа, а в «Журнале пересмотра истории» вскоре появится парочка разоблачительных статей с графиками, чертежами и едкими шуточками о 190 миллионах, чья обувь могла бы, судя по расчетам, составить такую «гору». В другой статье будет доказано, – отныне и навсегда, – насколько такое сооружение невозможно.
Fazit: все очевидцы – продажные лгуны, все «экстерминалисты» – шарлатаны, так что Холокоста, извините, не было![369]
Еще раз переспросим себя: по плечу ли ризы историчности тем, кто даже и не пытается скрыть за шевелюрой рассуждений ослиные уши антисемитизма?..
Так что на вопрос: а можно ли им подавать руку? – ответ вполне определенный: нет, нельзя, эти господа нерукопажатны.
Но просто презирать их, игнорировать, не замечать и не отвечать им – тоже уже нельзя!
Голда Меир как-то обронила: «Нет, мы не снизойдем до пропаганды». Недавним отголоском этого может послужить типичное для израильского истеблишмента высказывание Шимона Переса: «Хорошая, правильная политика не нуждается в рекламе, она говорит сама за себя». К сожалению, это стало одной из составных частей израильского государственного взгляда на мир. В результате Израилю приходится постоянно обороняться и бороться за каждую пядь информационного поля, изначально уступленного безо всякого боя[370].
Насколько может преуспеть пропаганда отрицателей и насколько глубоко может «самообразоваться» любой желающий, показывает эпизод, с которого начинается книга Кенетта Штерна (Keneth Stern). Он приводит диалог корреспондента телеканала NBC и участника демонстрации противников показа по этому каналу фильма «Холокост», состоявшейся в Нью-Йорке 9 сентября 1979 года. Рядовой демонстрант говорил так: «Потому что это сионистская попытка навязать американцам комплекс вины, и чтобы мы не могли объективно оценивать нашу ближневосточную политику, стоящую налогоплательщикам миллиардов долларов, выброшенных на израильские военные нужды.
– Но разве Нюрнбергский трибунал не доказал подлинности Холокоста?
– Нет, сегодня уже ни один серьезный историк не воспринимает их иначе как неправедный суд победителей.
– И что же: евреев в Германии не убивали?
– Нет, в Германии была только дискриминация евреев, и правительство стремилось отправить их в эмиграцию, но не уничтожить[371]».
