– Для этого мне нужно предъявить моему клиенту нечто более определенное. Подход, стратегический замысел, который оправдал бы участие моего клиента или, если хотите, его обязательства.
– Зачем это нужно на данной фазе? – возразил Бертольдье. – Мы изложили наши взгляды на общие проблемы. Они позволяют судить и о нашем подходе к более частным вопросам.
– Хорошо, не будем говорить о подходе. Поговорим о стратегии. Не “почему”, а “каким образом”.
– Вы спрашиваете о наших планах? – спросил Абрахамс. – С какой стати?
– С той, что вы потребуете от моего клиента вложений, превышающих все, что вам известно из вашего прошлого опыта.
– Весьма смелое заявление, – заметил ван Хедмер.
– Тем не менее соответствующее нашим возможностям, – парировал Конверс.
– Ну хорошо, – сказал Ляйфхельм, обменявшись взглядами с каждым из единомышленников. Джоэл понял: разрешение было испрошено и получено. – Как бы вы отнеслись к компрометации некоторых влиятельных лиц в определенных правительствах?
– Шантаж? – спросил Джоэл. – Вымогательство? Не пойдет. Слишком много неожиданностей. Человеку угрожают, он осознает угрозу и начинает действовать. Следует обряд очищения, и слабость вдруг оборачивается силой.
– Вы слишком узко понимаете проблему, – заметил Бертольдье.
– И не учитываете элемент внезапности! – воинственно выкрикнул Абрахамс, впервые повышая голос. – Аккумуляция, Конверс. И мгновенное ускорение!
Внезапно Джоэл заметил, что остальная тройка смотрит на израильтянина, как бы предостерегая его. Абрахамс пожал плечами:
– Конечно, это всего лишь предположение.
– И весьма умное, – произнес Конверс без особого нажима.
– Я даже не уверен, насколько оно применимо, – добавил израильтянин, только усугубляя допущенный промах.
– Ну хватит о делах. Полагаю, самое время подавать обед, – сказал Ляйфхельм, незаметно снимая руку с подлокотника кресла. – Я так хвастался своим столом перед нашим гостем, что теперь у меня просто замирает сердце. Надеюсь, что повар поддержит репутацию моего дома. – И как бы в ответ на поданный знак – а Джоэл ничуть не сомневался, что так оно и было, – под аркой появился слуга-англичанин. – Я просто ясновидец! – Ляйфхельм встал. – Пойдемте, пойдемте, мои друзья. Седло барашка – блюдо, созданное богами и для богов, рецепт его был украден предприимчивым вором, который заведует моей кухней.
Обед и в самом деле был великолепен, каждое блюдо – подлинное произведение искусства. Конверс был скорее обжора, чем гурман. Он получил кулинарное образование в дорогих ресторанах, где еда лишь частично отвлекала от мыслей, но все же он знал, когда блюдо было первоклассным, лучшим в своем роде. За столом Ляйфхельма не было ничего второсортного, включая сам стол – массивная столешница красного дерева на гигантских, изукрашенных резьбой ножках, твердо стоящих на паркетном полу со сложным переплетением рисунка в большой комнате под высоким потолком. Низкие шандалы со свечами были расставлены на столе на специальных серебряных подставках, однако пламя этих свечей не мешало обедающим видеть друг друга – вещь недоступная, признал Конверс, для большинства хозяек Нью-Йорка, Лондона и Женевы.
Разговор отошел от серьезных тем, обсуждавшихся в гостиной. Казалось, был объявлен перерыв, чтобы, отвлекшись от государственных забот, восстановить силы мыслительного аппарата. И эта цель, надо сказать, была полностью достигнута, при этом главную роль взял на себя африканер ван Хедмер. Мягким голосом, в совершенно очаровательной манере (досье не лгало: “бесчувственный убийца” и в самом деле был весьма обаятельным человеком) он описывал, как однажды Хаим Абрахамс участвовал в устроенном для него сафари в вельде:
– Понимаете, джентльмены, я купил этому бедному еврею его первую куртку сафари в Йоханнесбурге и ни разу не пожалел об этом. Она стала нашей лучшей рекламой! Вы знаете, конечно, почему он ее носит? Она впитывает пот, не требует частой стирки и на ней можно разложить выпивку. Та куртка, что на вас, это ведь другая, генерал?
– Скажу жене, что ее нужно хорошенько прокипятить! – воскликнул, гримасничая, сабра. – От нее несет безбожными работорговцами!
– Раз уж зашла речь о рабах, позвольте мне кое-что рассказать, – проговорил африканер, наливая себе стакан вина, которое подавалось к каждому новому блюду.
История первой и последней охоты Хаима Абрахамса в передаче ван Хедмера была настоящим водевилем. Израильтянин несколько часов выслеживал льва со своим проводником банту, на которого он постоянно ворчал, не зная, что черный так же хорошо говорит по-английски, как и он. Абрахамс по очереди смотрел в прицел каждого из своих четырех ружей, которые он взял на охоту, но, как только появлялся лев, он неизменно мазал. Этот меткий стрелок, прославленный генерал с орлиным взглядом не мог попасть в цель на расстоянии восьми сотен футов! В конце дня измученный сабра, используя язык жестов, а также ломаный английский, подкупил своего проводника, попросив не рассказывать о бесславном результате сафари. Охотник и банту вернулись в лагерь, при этом охотник громко проклинал разбежавшихся кошек и глупого проводника, а туземец направился в палатку африканера и на хорошем английском сказал следующее: “Львов я люблю больше, чем евреев, сэр. Поэтому я изменил прицел, сэр, но мне кажется, вы простите мою вольность, сэр. Среди всяких других соблазнов он предложил мне сделать обрезание”.
Обедающие зашлись от хохота. К чести Абрахамса, он смеялся громче других. Он явно уже слышал этот рассказ и наслаждался им. Джоэл подумал, что только по-настоящему уверенный в себе человек может искренне смеяться, слушая о себе такие побасенки. Твердость убеждений позволяла ему легко сносить насмешки над собой. И это тоже было пугающим.
Беззвучно возникший слуга-англичанин прошептал что-то на ухо Эриху Ляйфхельму.
– Вынужден извиниться и покинуть вас на минуту, – сказал немец, поднимаясь из-за стола. – Слабонервный маклер в Мюнхене опять испугался каких-то слухов из Риада. Достаточно шейху отлучиться в туалет, и ему тут же чудятся раскаты грома на востоке.
Оживленная беседа с его уходом не прекратилась, трое главарей “Аквитании” вели себя как добрые друзья, искренне стремящиеся, чтобы посторонний не чувствовал себя неловко. Это тоже пугало. Где тут фанатики, которые стремятся свергнуть правительства, захватить контроль над всем и перевернуть целые социальные системы, превратив их, по своей прихоти, в единое военное государство? Собравшиеся здесь – интеллектуальные люди. Они толкуют о Руссо и Гете, они сострадают чужим страданиям и стремятся предотвратить бессмысленные людские потери. Они обладают чувством юмора и спокойно говорят о своей готовности пожертвовать собой ради спасения этого обезумевшего мира. Джоэлу стало ясно: перед ним сектанты, рядящиеся в мантии государственных деятелей. Что сказал тогда Ляйфхельм, цитируя Гете? “Романтикам от политики следует основывать свои действия на страхе и благоговении непосвященных”.
Страшно.
Ляйфхельм вернулся в сопровождении англичанина-слуги с двумя откупоренными бутылками вина. Если звонок из Мюнхена и принес какие-то неприятности, на хозяине дома это никак не отразилось. Восковое лицо улыбалось, энтузиазм по поводу нового блюда не уменьшился.
– А теперь, мои друзья, седло барашка с амброзией на гарнир, а если отбросить метафоры – действительно очень вкусная вещь. И еще – сюрприз в честь нашего гостя. Мои предприимчивый английский друг и компаньон на днях побывал в Зигбурге и наткнулся на несколько бутылок “Эстерайхер Ленхен” семьдесят первого года. Можно ли отыскать более достойный подарок?
Присутствующие многозначительно переглянулись, и Бертольдье сказал:
– Да, настоящая находка, Эрих. Из немецких вин это, пожалуй, самое приемлемое.
– Рислинг “Клаусберг” урожая восемьдесят второго из Йоханнесбурга обещает быть лучшим вином на годы, – сказал ван Хедмер.
– Сомневаюсь, чтобы он мог тягаться с “Рихон Сион Кармель”, – не удержался израильтянин.
– Нет, вы просто невозможны!
Шеф– повар в высоком колпаке вкатил сервировочный столик с серебряным блюдом, снял крышку и под одобрительные взгляды сидящих за столом принялся нарезать мясо и раскладывать его по тарелкам. Англичанин занялся гарнирами, а потом разлил вино.
Эрих Ляйфхельм поднял свой бокал. Мерцающий свет свечей отражался от острых граней хрусталя и серебряной сервировки.
– За нашего гостя и его безымянного клиента, которые, мы уверены, скоро войдут в стан наших друзей.
Конверс поклонился и выпил.
Едва он оторвал бокал от губ, как сразу обратил внимание на обедающих. Они пристально вглядывались в него, не прикоснувшись к своим бокалам, которые продолжали стоять на столе нетронутыми.
