Днем я уходил по улицам Гуно и Мейербера к набережной, Promenade des Angles. Широкое шоссе обсажено пальмами, доходящими до верхних этажей светлых, кремового цвета вилл. А по другую сторону от шоссе — море. В это время года солнце — тусклое, как будто растаявшее, а вода не лазурная, а серовато-жемчужная. Дул холодный ветер. За день я уходил на десять, пятнадцать километров в сторону итальянской ривьеры, туда, где на горизонте холмился берег и стояли рыбацкие сети. Море успокаивает. Может быть, потому, что море — стихия. А перед стихией отступает и одиночество. Замерзший, я возвращался назад и пил чай в баре на набережной. Подавая чай, бармен жаловался на погоду:
— Нынче и осень была очень холодной.
А я, услышав про холодную осень, тут же вспоминал о Бунине и внучке Пушкина.
В мэрии Ниццы мне выдали справку за номером 3178, в которой значилось, что «Елена Пушкина, проживавшая по бульвару Гамбетта, 42, умерла четырнадцатого августа тысяча девятьсот сорок третьего года в четыре часа пятьдесят минут». Там же говорилось, что она «родилась в Туле (Россия) двадцать девятого августа тысяча восемьсот девяносто пятого года, была дочерью Александра Пушкина и Марии Павловой, вдовой Николая де Розенмайера, и профессии не имела». Из справки следует, что муж Елены Александровны умер до нее, а ее хоронить было некому: ни дочери, ни близких рядом не было. Может быть, этим объясняется расхождение в возрасте. До сих пор было известно, что Елена Александровна умерла в пятьдесят четыре года, а не в сорок восемь, как указано в справке. И это все, что я узнал. Как найти в Ницце хоть один след этой пропавшей жизни? В мэрии мне посоветовали разузнать о ней в русской церкви на авеню Николая Второго. В церковном приходе могут помнить о русской эмигрантке, внучке великого русского поэта, умершей в этом городе чуть больше полувека тому назад.
И я решился. Позвонил из своего «Оазиса» в церковь. Приятный женский голос ответил, что мне следует поговорить со старожилом Ниццы княжной такой-то. Княжне семьдесят пять лет. Всех в городе она знает. А в церкви заведует свечным ящиком.
— Приходите к двенадцати. Литургия кончится. Вот и поговорите. Только имейте в виду — у княжны очень строптивый характер.
В церковь я опоздал, хотя пришел, как было сказано, к двенадцати. Литургия давно кончилась. Последние причастники целовали у батюшки крест. Я подошел к нему.
— Что ж вы так поздно, — сказал батюшка, — княжна ушла. Теперь разве ко всенощной. А вы уверены, что она захочет с вами говорить? У нас так не принято, писать нужно.
В тот вечер ко всенощной я пришел рано и увидел княжну. Я знал, что она состоит в приходском причете. Но чтоб вот так, как монахиня, вся в черном, в черном платке по самые брови… Она стояла за свечным прилавком под большим кивотом. Я представился, положил перед ней букет фиалок. Она улыбнулась. Улыбка осветила ее лицо как молния в ночи. Дала мне просвиру.
— К себе я вас не приглашаю. Поговорим во дворе, там есть скамейка.
Мы присели под куст мимозы. Он был весь в цвету.
— Где это видано, чтоб приходить без предупреждения, без рекомендательного письма? На этот раз я вас прощаю. Кто вы и что вам нужно?
Начало не предвещало ничего хорошего. Я еще раз представился, извинился и сказал, что в Ницце проездом, и завел разговор о Розенмайер, Бунине и дневнике Пушкина.
— Бунина знала и помню хорошо. Он жил тут рядом, за Антибом, и часто приезжал в Ниццу. И Пушкину тоже помню, хотя, когда она померла, мне было чуть за двадцать. И про этот самый дневник Пушкина слышала, правда, не от нее самой. Вот что я вам скажу: забудьте вы об этом. Не было у нее никакого дневника. Грех она взяла на душу. Да что уж теперь об этом говорить.
Вот что я запомнил из ее рассказа.
Пушкина-Розенмайер приехала в Ниццу задолго до войны, а когда точно, она не знает. Мужа ее здесь никто не помнит. И неизвестно, приехала она одна или вдвоем. Капиталов она не привезла, жила бедно. В Ницце у нее не было ни знакомых, ни родных. Двери ей открывало ее пушкинское имя. Жила она одна в старом городе, кажется, на rue de la Boucherie в доме рядом с пекарней. Там и сейчас пахнет горячим хлебом.
— Может, вы видели дом на Rue de la Prefecture, где умер Паганини? — спросила княжна. — Так вот там, рядом. Помню ее. Такая плотная, большеголовая дама лет за сорок. Ходила в одном и том же. В коричневом картузе, прямой коричневой английской юбке и немецких солдатских ботинках на толстой подошве. Бедствовала ужасно. Сначала мелькала на рынке, что-то перепродавала. Потом пропала. Говорят, чуть руки на себя не наложила, Господь удержал. Потом видели ее как-то у отеля «Негреско», у бара, где поджидают клиентов продажные женщины. Эти несчастные и сейчас стоят ночью на Promenade des Angles, и мужчины подбирают их на машинах. В ту пору были только такси, и женщины толпились в переулке у отеля «Негреско». Что ее туда привело, — не знаю. Не думаю, что она дошла тогда до последней черты. Но там приключилась с ней и в самом деле необыкновенная история. Какой-то таксист остановил машину и пригласил ее. Оказался русским. Почему она села к нему в такси, как хватило у нее духу, — не знаю. Он повез ее в Канны. Тратиться на гостиницу шоферу, видимо, не хотелось. Он припарковал машину где-то на La Croisette, опрокинул свою даму на заднее сиденье и быстро, по-деловому, сделал нужное ему дело. Потом сунул ей деньги в карман юбки и спросил, куда ее отвезти. А везти Пушкину было некуда: хозяйка выгнала ее за неуплату полугодового долга.
Какое-то время они сидели молча, и шофер видел, что его дама тихо плачет. Он был в затруднении: что с ней делать, не бросать же в чужом городе. Стал расспрашивать, еще и еще. Она долго молчала, а потом будто какая-то сила ее толкнула: ведь русский же, свой. И ее прорвало. Рассказала про детство в России, про имение отца в Лопасне, про Москву, про бегство в Турцию, про смерть мужа, про дочь, отказавшуюся от нее и уехавшую в Париж. А когда она назвала свое имя и вспомнила деда, шофер снял с потного лба кепку. Тут только она разглядела его лицо: рыжеватые волосы, испуганные бледно-голубые глаза и светлые стриженые бороду и усы. Они долго сидели молча. Слева море шуршало о гальку, справа стояли виллы с погасшими окнами. Только, в отличие от Ниццы, дома здесь были белыми, а вместо пальм росли пинии.
Шофер когда-то служил подпоручиком во врангелевской армии и, после бегства из Ялты на последнем судне, долго жил в Константинополе. В Ницце у него была гарсоньерка, куда он и привез Елену Александровну после их первой брачной ночи в Каннах. Неизвестно, венчались ли они. Он был внимательным, любящим мужем и трогательно заботился о ней. А об их знакомстве в ночном такси никогда не рассказывал. Но многие знали об этом от самой Елены Александровны, которая не скрывала этот странный роман. Судьба не отвела им много времени. Года через два он умер от чахотки, оставив Елене Александровне крохотное содержание. Видимо, это было перед самой войной, до знакомства с Буниным. Умерла она в местной клинике от рака, пережив две операции. Ни дочь, ни друзья о ней не позаботились, и если бы не помощь прихода, не на что было бы ее похоронить.
Когда княжна встала и собралась уходить, я спросил ее:
— А как вы думаете, не говорила ли она об этом дневнике с Буниным?
— Не знаю. Да выкиньте вы этот дневник из головы, все это она придумала. Не вникайте в это дело.
Она слегка поклонилась и почти повернулась спиной, когда я успел задать последний вопрос:
— Вы, конечно, читали у Бунина «Холодную осень»? Помните, он цитирует там Фета?
— Нет, не помню. Что за стихи?
— Я полагаю, что героиней «Холодной осени» была внучка Пушкина, рассказавшая Бунину историю своей жизни. Бунин цитирует в рассказе стихи Фета по памяти и неточно. Вот как будет правильно:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот;
Смотри: из-за дремлющих сосен
