ногам Серого упала большая кость.
Ночью Серый лаял. Он считал обязанным охранять дом нового хозяина. И все было бы хорошо, если бы не рана. За день ее нажгло солнце, растравили мухи. Самое печальное было в том, что он никак не мог дотянуться до нее, чтобы зализать, очистить от грязи.
Утром, когда вышла женщина, Серый все же нашел в себе силы вежливо вильнуть хвостом. Но женщина замахнулась на него и что-то стала громко говорить Человеку с костылями. Серый, не зная, в чем он виноват, отошел в сторону. И опять пекло солнце, мухи назойливо звенели, и в ране все больше возрастал зуд. Тогда Серый сел, когтями задней ноги стал чесать рану, и, когда зуд сменился болью, увидал на земле белоголовых червей, выпавших из нее. Он зарычал на них и отодвинулся на другое место.
К вечеру от него исходил тяжелый запах. Даже Человек с костылями отогнал его подальше от сарая. А Серому очень хотелось к людям, хотелось даже не помощи, а просто быть рядом с ними. Он знал: не всегда они были злыми, были и добрыми и ласковыми.
К вечеру его отыскал Человек с костылями. Он положил возле него жирные кости. Серый слабо вильнул хвостом, но к ним не притронулся. Теперь он только одного хотел — чтобы человек долго-долго не уходил от него. И человек не уходил. Сидел.
А потом наступила ночь. Она была черная. Ни одной звезды на небе. Но Серому, раскаленному жаром, ночь казалась красной, нестерпимо жаркой. Он встал. Дрожа и качаясь, побежал в степь, в горы, в прохладу. Но вскоре остановился и повернул обратно к аулу. Добежав до сарая, лег у порога и затих, радуясь знакомым запахам, идущим от людей.
Из сарая доносилось ровное дыхание. Мух не было, с гор дул прохладный ветер. Но ночь была все так же нестерпимо красна, и тяжелое чувство тоски все сильнее томило собаку. Серому стало страшно. Страшно этой бесконечной ночи, своего одиночества и чего-то еще, непонятного, но неумолимо надвигающегося на него.
И он заскулил. Заскреб лапой дверь. Сначала нерешительно, потом все настойчивей. Чтобы вышел Человек с костылями. Тогда уйдут тревожная тоска и гнетущий страх.
И человек вышел. Но это был совсем другой, он закричал и ударил его. И тогда началось самое страшное. Серый метался среди одинаковых домов, он искал Человека с костылями и не мог найти. И все бегал, бегал, искал… И хотя уже лежал, ткнув морду в пыль, но бег и поиски все еще продолжались в его угасающем сознании.
Утром его опять ругали. Но он не вскочил. Не испугался. Не убежал. Женщина махала на него палкой. Он лежал. Тогда она позвала мужа. Человек с костылями вышел. Но Серый не видел его и ничего не слышал. Он даже и тогда ничего не почувствовал, когда его потащили на веревке в степь, подальше от аула.
Кырыхлинская долина. 1943 г.
БАБА-ЯГА
Неладное началось с того дня, когда в Кузёлеве появился новый магазин, с огромным витринным стеклом. До этого старая Надя жила спокойно и ничто не омрачало и не тревожило ее. Теперь же не было ей покоя, особенно по ночам. Из тьмы таращилась на нее страшная старуха с большим черным носом, узкими впавшими глазами и отвислыми щеками — «брыдлами», как их называла старая Надя. Все в этой страшиле было пугающе и незнакомо. Да-да, нигде, ни в Кузёлеве, ни в соседних деревнях Клинцах и Подлипье не проживало такой старухи. По крайней мере, ни на кладбище в троицу, ни в старом магазине Надя ее ни разу не встречала. Увидела же она эту страшилу необычно — вечером, когда новый магазин был уже закрыт и по порядку никто в нем не должен был находиться. Но она была там, в глубине. Старая Надя хорошо ее видела через витринное стекло. Поначалу даже подумала: не сторожиха ли? Но тут же эту догадку и откинула — сторожа сидят снаружи. Как только она увидела эту страшилу, так тут же и страшила ее заметила, впилась в нее взглядом. После чего старой Наде стало так не по себе, что заколотилось сердце и перехватило дух. И во всю ночь она не сомкнула глаз и не гасила свет, потому что ей было невмоготу. Измученная страхом и недобрыми предчувствиями, старая Надя решила поделиться с такой же старой и одинокой, как сама, соседкой Варварой.
— Да откуда же такой страшиле взяться, тем паче в запертой лавке? Примстилось тебе, ей-пра, примстилось, — сказала Варвара.
— А вот и нет, девушка. Не примстилось. А как вот тебя вижу.
— Да полно-ко!
— А так, так, девушка. Коль не веришь, пойдем, можа, опять она там сидит. Страхолюда страшенная. Ну, баба-яга, да и все! Нос черный, здоровущий, главы, как у мыши, и брыдлы висят. А сама в платке, в платке, девушка, как вот ты аль я. Аккуратно повязана. Но страшна, не приведи господь. Так и всунулась в меня глазищами, и буровит, буровит. Я иду, и она следом. Вся обмерла, ой вся обмерла, как есть… И вот все думаю, что б такое значило? Может, к смерти, а? Потому несуществующая та С т а р у х а. Несуществующая, девушка. А как есть самое что ни на есть наваждение. И что еще в сумленье вводит, не знаю я ее, не видывала ране.
— Неужели взаправду?
— Как крест господний! — и старая Надя перекрестилась. — Пойдем, сама увидишь. Не должно мне примститься, не должно. Пойдем, милая, сходим…
Пошли. Путь их был недолог — всего миновать несколько домов. И вот он — новый магазин, с большим витринным стеклом. Час уже был вечерний, такой же, как и накануне. На дверях висел замок. И по порядку в магазине никого не должно быть.
— Ты обождь, а я погляжу, там ли она, — сказала старая Надя и, приседая, стала медленно, чтобы не вспугнуть, что ли, или от боязни, приближаться к окну.
Еще лет тридцать назад, когда ей было чуть за пятьдесят, она была хоть куда.
