Виктор. Удивительно красивый парень. Высокий, с впалым животом, мощным торсом. Вот с таких, пожалуй, лепят дискоболов для стадионов. Он как-то сразу привлек ее к себе. Может, потому, что никто до него не нравился ей. А в этом все было замечательно: и большие светлые глаза, и жесткие, властные губы небольшого рта, и сильные длинные руки, которыми он забирал ее и держал столько, сколько хотел.
Тогда стояла мягкая, совсем не таежная зима. Такая безветренная, что на ветвях берез и лиственниц по нескольку дней лежал снег. И весь лес был белым. И если осыпался снег, то оттого, что на ветку садилась кукша. Но даже и птицы не хотели нарушать эту сказочную тишину.
Как тогда было радостно! У них не так-то много было свободного времени. Поэтому пользовались каждой минутой, чтобы побыть наедине. Убегали напрямую по глубокому снегу подальше от лагеря и там, в чащобе, целовались до головокружения. Она исцеловывала все его лицо. Каждую родинку, ресничку, уголки губ. И ей не было стыдно так откровенно признаваться ему в своей любви. Потому что она любила впервые. До этого не знала такого сильного чувства. А тут оно захватило ее, закружило. И он любил ее. «…Люблю, люблю!» — говорил и тоже целовал ее, зарывался лицом на ее шее, ей было щекотно, — она смеялась, откидывая голову, и чувствовала, как журчит в ее горле смех.
— Какой ты славный… какой ты славный… любимый, — шептала она и готова была даже нежно поколотить его от ликующего восторга…
Нет-нет, далеко не сразу они стали близки друг другу. Это уже к весне, когда день стал больше, вокруг деревьев у стволов появились проталины, и на верхушках берез по утрам сидели черными комками тетерева. Да, это было тогда.
Случилось так, что они остались в лагере одни. И как часто меж ними бывало, началась возня. Тут даже и не поймешь, что происходило, — ему нравилось покорять ее, а ей вырываться из его цепких, сильных рук. И смеяться до изнеможения. И вот в одну из таких минут на нее напала какая-то странная слабость, когда захотелось не бороться с ним, а прижаться к нему и, затаив дыхание, лежать долго-долго. А он это понял как-то по-своему и овладел ею.
— Зачем ты это сделал? — плача, говорила она ему.
— Потому что люблю…
— Зачем ты это сделал… — И плакала больше потому, что так хорошо было целоваться и дурачиться, а то, что произошло, было некрасиво, оскверняло то чистое, что было до этого часа.
Постепенно она успокоилась, поняла, что так, видно, должно быть, и уже не противилась его бурным ласкам, хотя сама не испытывала никакого к этому влечения. Кто знает, может, поэтому чувства его стали охладевать к ней, а она, вместо того чтобы не обижаться, не дуться, стала замыкаться и все силилась понять, что же происходит с ним, почему он не такой, как раньше, и почему тогда, когда меж ними ничего не было такого, было лучше. А тут подошли к концу изыскания, и они расстались.
Глядя на Кудёмова, она невольно сопоставляла его и со вторым, с Дмитрием, веселым геологом. Он тоже был красив, но другой красой, не как Виктор. Похожий на цыгана, небольшого роста, белозубый. С трубкой во рту. Он распоряжался по-хозяйски всем и вся. «Бегом! Бегом!» — кричал он рабочим, и те бежали и не сердились на него, хотя бежать, пожалуй, было и необязательно. Так же по-хозяйски он обошелся и с нею.
— Ты нравишься мне, — сказал он ей.
— Да? — усмехнулась Зинаида. Он ей тоже нравился. К тому же и возраст — двадцать три года. Да еще тайга. Целая зима тайги…
— Да! — твердо сказал он. — Приходи ночью ко мне.
— Это зачем же?
— А я тебе в палатке скажу.
— И не подумаю.
— Ну, смотри. Дело хозяйское.
И больше ни слова. И так стал себя держать, будто ее на свете не существует. Идет — не поздоровается. За стол сядет — хлеб не подвинет. Ну и плевать! Подумаешь… А сама думала. Думала о том, что дни бегут, и пройдет зима, и она вернется домой, и опять будет одна. А тут вот он, гордый… Конечно, не надо бы так грубо, обиделся… И все больше думала о нем…
И однажды, когда в палатке никого не было, кроме нее, он вошел, порывисто схватил за плечи и, яро глядя в глаза, жестко сказал:
— Ты долго будешь меня мучить?
Он, наверно, знал, сколько нужно было выдерживать ее в таком состоянии, томить, когда и обидно до слез, и хочется ласки, и ругаешь себя за то, что не так ответила, и рада, если он вернется. И вот он вернулся!..
— Разве я тебя мучаю? — сказала она жалким голосом. — Это ты меня мучаешь…
— Тебя бить надо, не только мучить, — сказал он и поцеловал так крепко, что она чуть не задохнулась. — Так придешь сегодня ко мне ночью в палатку?
И она, испытывая мучительный стыд, сказала:
— Приду.
Она жила в палатке вдвоем с коллектором Нюсей. Живи одна, пришел бы и не спросился.
С того часа и он стал ею командовать, как рабочими. Когда хотел, тогда и звал, и она чуть ли не бегом неслась к нему, счастливая оттого, что вот он, такой властный, любит ее, живет с ней, хотя ничего и не обещает.
Кончились изыскания, и они расстались. Прощаясь, он сказал: «Не худо бы и на другие изыскания нам быть вместе. Старайся попасть ко мне в отряд». Но сам не стал стараться.
И вот она не только в другом отряде, но и в другой геологической партии. И перед нею, навесив плечи над планшетом аэрофотосъемки, загородив широкой спиной неяркий свет керосиновой лампы, сидит Третий…
А годы идут…
СЕРЫЙ
Никому не нужный, он подолгу простаивал у задней
