Секунд пять молчания.
— Зачем? — наконец, с болью сказал Столбов.
— Тут могут быть только версии, — ответил Макс. — Но самая естественная такая: хотел одним выстрелом убрать две фигуры: Татьяну и Степанова. А заодно окончательно сделать вас грозным царем. Другого близкого друга у вас бы не осталось.
На этот раз пауза была еще дольше. Наконец, Столбов сказал.
— Макс, спасибо. Твой должник, ну сам понимаешь. А насчет этого… Ладно. Хочет, чтобы я был грозным — буду. Для него персонально.
* * *
«Саня, я остался один. Понимаешь, совсем один! Самый лучший друг меня предал — убил мою любовь. Пусть не сам, пусть это допустил. Все равно он убийца и предатель. Есть вещи, которые равны предательству. Не прощу. Никому не прощу. И себе…
Михаил Викторович, себя вы обязаны простить. Это ваш долг перед страной. Вам хочется карать? Нет? Тогда карайте — это и будет ваше наказание для себя…
Что мне делать?
Только подписать. Остальное сделаю я…»
Костылев открыл глаза. Он сделал ошибку — долго злоупотреблял энергетиками, а когда решился соскочить, то организм не то, чтобы забастовал, но стал мелочно мстить. К примеру, как сейчас: позволил продержаться две ночи на обычном кофе и полуторачасовом экспресс-сне. А потом подвел. Предложил в полдень вздремнуть в рабочем кресле, отключив телефоны. Почти все телефоны.
Открыть шторы, пустив апрельский луч по полу, рядом с ногами. Сдвинуть бумаги на столе и ноутбук, положить голову на руки. И задремать. Всего на полчасика, не поставив будильник.
Вздремнул. А тело не просто погрузило его в сон, но еще и вынудило встать во сне, переместиться в обычное кресло, у стены. Где он заснул крепко и надолго.
Сколько же сейчас времени? Явно вечер — солнце полностью ушло из кабинета, развернутого на юг. И от этой вечерней полутьмы сердце окутала тоска: чем ты занят, как живешь, что успеешь в жизни?
«Все успею», — привычно сказал себе Саня Костылев и улыбнулся.
Протер глаза, нахмурился. Восьмой час. Организм не просто сделал шкодливую подлянку. Он с тупой беспощадностью мытаря взял задолженность по сну — семь часов. Что же могло произойти за это время?
Перед ним лежали две трубки. Одну, перед тем, как уснуть, перевел в беззвучный режим. Около сорока непринятых звонков. Но он даже не стал выяснять, кто звонил. Сейчас важнее другой телефон.
На него должна была прийти только одна эсэмэска. Только она одна имела право прервать его короткий сон, заставить вскочить и начать действовать.
Но она не пришла.
Чтобы не гадать, не выяснять, щелкнул пультом. Если произошло то, что должно было произойти — эта новость повторяется на всех каналах, включая «Мир домашних животных».
Повезло: сразу попал на новости.
— Только что в Екатеринбурге началась пресс-конференция по результатам Большого Уральского собрания. Однако никого не удивило, что главной темой пресс-конференции стало происшествие в Подмосковье — нападение на роддом в городе Первомайск-Московский. Похоже, нашему репортеру Анастасии Сорокиной удалось задать вопрос Михаилу Столбову.
— Михаил Викторович, что вы намерены предпринять в связи с террористической вылазкой на территории Московской области?
— По имеющимся оперативным сведениям, в нападении на больницу участвовал лишь один боевик. Был ли он маньяком-одиночкой, или являлся наемным убийцей, что с моей точки зрения более вероятно, выяснит следствие.
— Михаил Викторович, по имеющейся информации, среди пациентов родильного отделения районной больницы была ваша жена. Это так?
— Да. Насколько мне известно, она благополучно родила, и сейчас ее жизнь в безопасности.
— Михаил Викторович, что вы намерены предпринять в связи с произошедшим?
— Ответить на вопросы ваших коллег и отправиться домой. Заодно, пользуясь случаем, хочу передать: Таня, я тебя очень люблю. Спасибо за сына! А теперь я отвечаю только на вопросы, относящиеся к повестке дня.
Костылев тряхнул головой. Не отключенный телефон не отозвался по простой причине: его владелец или погиб, или взят. Потому-то, без помех, так долго снились приятные сны: некому было прервать.
Затрясся не включенный на звук мобильник. Костылев посмотрел, не сразу узнал номер. Потом вспомнил: это милая барышня Маша из пограничного управления ФСБ. Позавчера заглянул на рабочее совещание этого подразделения: обсуждали, как почистить проржавевший замок границы, чтобы в случае необходимости можно было сразу щелкнуть ключом. Хорошая барышня, сообразительная, в звании капитана. Поговорили и на совещании, и после, даже выпили кофе за знакомство. Он тонко, но настойчиво намекал на свою крутость, но дал понять: я звезда восходящая, по гиперболической траектории. Держись за меня, и будет тебе счастье.
Что она хочет предложить — вечерний коктейль?
— Александр Николаевич, — сказала Маша, — какая-то ошибка произошла…
Голос ее был настолько встревоженным, что Костылев понял: ошибки никакой нет. Произошло что-то, очень неожиданное для бедной девушки.
И предчувствие не обмануло.
— Александр Николаевич. Только что-то вас внесли в особый невыездной список. Вы понимаете?..
Чего понимать. В поезде, в аэропорту, на причале его не только должны были развернуть с позором, как злостного должника, развернуть к ближайшему филиалу Сбербанка. Его полагалось задержать. Спасибо, Маша. Все ясно.
— Маша, — с улыбкой сказал Костылев, — я понимаю. Но главное — помню.
— О чем? — растерянно сказала Маша.
— В старинной Европе было два апрельских Дня дурака: первое апреля — это мы все знаем, и тридцатое — это знают не все. А в некоторых странах была особая традиция — все апрельские дни считались дурацкими и можно было обманывать друг дружку с первого по тридцатое. Похоже, древняя традиция не умерла.
— А что вы сделаете с шутником, когда узнаете, кто он? — спросила Маша.
— Обману, — просто ответил Костылев. — Что еще с ним можно сделать?
Закончил разговор, попрощался с Машей. Теперь бы понять, сколько у него времени. Выйти из здания Государственной Думы он сможет через пять минут. Проблема в том, что оно недостаточно изучено. Нет, изучено, конечно. Но он знает его хуже, чем те, кому могут отдать приказ… Схватят в дверях — не ускользнет, не отобьется.
Опять дрыгнул телефон. А он думал, что сунул его в карман. Отключить?
Но взглянув, кто звонил, понял: ради такого разговора можно изменить все планы.
— Александр? — спросил Столбов.
— Да, я, Михаил Викторович, — ответил Костылев. — Это про…
— Не надо. Не отвлекай. Говорим последний раз. Совет дам. Слушай.
— Слушаю, — ответил Костылев. Сам думал: что бы ответить, как бы перевести монолог в диалог, как бы заинтересовать президента?
— Смертную казнь ты восстановить не успел. Я тоже ради тебя не буду. Тем более, жизнь тебя ждет нелегкая. Так вот, совет. Ты не пытайся суд охмурить, не траться на адвокатов: мол, я такого не приказывал, не заказывал, была инициатива покойника… Тебе выгодно получить по полной, чтоб до последнего дня париться в одиночке. На обычную строгую зону тебе попадать не советую.
— Почему, Михаил Викторович? — чуть ли не шепотом спросил Костылев, придавленный голосом президента.
— А потому, что обычные отморозки на «строгаче», узнав, что ты заказал беременную женщину в роддоме, поступят с тобой так, как ни один суд в мире не приговорит. Я их пойму.
«Михаил Викторович…» — не сказал, попытался сказать Костылев. Не смог. Будто раскрытым ртом попал под струю брандспойта.
— Решай сам. Всё!
Голос в трубке пропал, и Костылев не без труда восстановил дыхание. Взгляд на экран. На разговор с президентом ушла минута. Может, именно её и не хватит.
Он не злился, тем более, не ужасался. Такой вариант был просчитан с самого начала. В его плане вероятность неудачи изначально закладывалась на 60 процентов. Почему не 50? Был реалистом. Почему не больше — не хотел сам себя расстраивать.
Был ли его замысел авантюрой? Безусловно. Был ли глупостью? Нет. Глупостью было остаться одним из несчетных тысяч российских генералов. Он решил обменять эту судьбу на шанс стать самым главным вице-президентом России за всю историю. Может, и не вице-президентом.
Он хотел сыграть в Империю. Построить новую Россию: современную и сильную. Жаль, император оказался твердым, надежным, но непонятливым. Наверное, надо было действовать иначе, но сейчас это уже не имело значение.
К шестидесяти процентам возможного срыва он с самого начала относился как к вполне реальной возможности. Вариант «все или ничего» ему не подходил: неудача еще не конец. Жизнь продолжится, надо лишь подготовиться к тому, чтобы она, начавшись заново, не оказалась слишком уж дискомфортной.
