пронзительным криком.
Мы вваливаемся в маленькую квартирку, приятные воспоминания о ночи, когда мы похитили Шейн, пульсируют в моих мыслях. Девушка сидит в углу кухни, обхватив руками ноги, все ее тело сотрясается, ошейник на ее шее говорит мне, что Шейн подобрала бездомную собаку.
— Кто ты, черт возьми, такая? — Требую я, бросаясь вглубь квартиры, а мои братья следуют за мной по пятам.
— Это неважно, — говорит Роман, бросаясь к ней и хватая ее за плечи, сильно сжимая их, когда я замечаю кровавый след, ведущий через гостиную, по коридору и собирающийся лужицей у двери ванной. — Где Шейн?
— В… ванне.
Я срываюсь с места, мой желудок опускается свинцовой гирей, когда навязчивые воспоминания о Лукасе Миллере проносятся в моей голове, как тошнотворная карусель, застрявшая на повторе. У Шейн с ваннами отношения любви-ненависти, из-за которых мне хочется вырвать позвоночник каждому ублюдку, который хоть раз в жизни посмотрел на нее не так, как надо, и если сегодня повторится та ужасная ночь, я буду чертовски разъярен.
Я мчусь по коридору, полный решимости добраться до нее. Если это ее гребаная кровь, испачкавшая пол, у меня не будет другого выбора, кроме как прикончить этого ублюдка. Никто не обидит мою девочку.
Мне требуется три широких шага, чтобы добраться до ванной, а мои братья несутся за мной. Я хватаюсь рукой за дверную раму, входя в крошечную ванную, и с ужасом замираю.
Шейн стоит передо мной, скрестив руки на груди, и смотрит на меня с парализующей яростью.
— Где, черт возьми, вы были? — она визжит, когда ее отец лежит в луже крови в ее тесной ванне, его глаза блестят и он потерян. — Я ждала вас несколько часов назад.
Я таращусь на нее, мне нужна секунда, чтобы наверстать упущенное, когда мои братья вваливаются в ванную, занимая все свободное место, и смотрят вниз на почти мертвое тело, гниющее в ванне.
— Что, черт возьми, здесь происходит?
— Вы, придурки, должны были разобраться с ним, — кипит она, горячие, злые слезы стоят у нее на глазах. — Как он все еще жив? Предполагалось, что его должны были убить волки.
Роман качает головой.
— Это не наша вина. Во всем виноваты дворняги, — говорит он ей. — Эти волки и в лучшие времена были темпераментными засранцами, и ты это знаешь. Не наша вина, что с ним было невесело играть.
Шейн раздраженно фыркает, и я подхожу к ней, протягиваю руки и хватаю ее за плечи.
— Что случилось? — пробормотал я, встретившись с ее расширенными, полными страха глазами… — И почему у тебя на кухне бродяга?
Она качает головой.
— Я не могла просто оставить ее там, — говорит она мне. — У нее дома семья, новорожденный ребенок и муж, а этот мудак похитил ее прямо из дома и с тех пор издевался над ней. Он постоянно насиловал ее. Просто взгляни на нее. Ее тело — как гребаная карта жестокого обращения, которое она перенесла от него. Если бы я просто оставила ее… что, если он вернется за ней?
— Детка, — медленно произношу я, качая головой. — Это не наша проблема. Мы не можем забрать ее. Она принадлежит кому-то другому. Мы не можем рисковать, навлекая на себя такой удар, не сейчас.
Шейн вырывается из моей хватки и в тот же момент ударяет меня руками в грудь, отталкивая на шаг назад и едва не задевая швы на грудной клетке. Не могу лгать, я бы хотел, чтобы она ударила меня посильнее и пустила мне кровь. Есть что-то такое приятное в том, что она причиняет мне боль, как нож для стейка в моей руке. Это был мой поворотный момент, когда я понял, что собираюсь оставить ее себе.
— ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, МАРКУС ДЕАНДЖЕЛИС. Я СКАЗАЛА, ЧТО МЫ ЗАБИРАЕМ ЕЕ, И ЭТО ТО, ЧТО МЫ СОБИРАЕМСЯ СДЕЛАТЬ, — рычит она, от злости ее кремовая кожа приобретает теплый оттенок красного. — Если тебе это не нравится, ты можешь сразу же съебать и засунуть себе в задницу чертову бейсбольную биту, потому что такова ее жизнь. Ты когда-нибудь сталкивался с тем, что кто-то навязывает тебе себя? Знаешь ли ты, каково это быть в ужасе каждую минуту своей жизни? Когда мужчина пользуется твоим телом самым жестоким образом? Нет, ты этого не знаешь, так что ты заткнешься на хрен, поможешь мне навсегда избавиться от моего отца, а потом будешь гребаным джентльменом и поможешь ей спуститься к машине, чтобы мы могли убраться отсюда к чертовой матери. Я пообещала ей, что с нами она в безопасности и что ей больше никогда не придется его бояться, и я клянусь, Маркус, если ты выставишь меня гребаной лгуньей, я вырву тебе яйца через горло.
Я смотрю на нее не мигая, в то время как мои братья замолкают вокруг меня.
— Ладно, — наконец говорю я, когда Роман разочарованно вздыхает позади меня. — Мы заберем девушку, но она останется на одну ночь и только на одну ночь. После этого она будет сама по себе.
Шейн кивает и переводит дыхание, мои слова, кажется, облегчают что-то в ее душе, когда она расслабляется, прислонившись спиной к стене ванной, прохладный кафель прижимается к ее разгоряченной коже.
— Хорошо, — выдыхает она, прежде чем бросить взгляд на задыхающегося мужчину в ванне. — И что мне теперь с этим делать?
Леви подходит чуть ближе, оценивая беспорядок перед собой.
— Почему он в ванне? — спрашивает он, его губы сжимаются в жесткую линию.
Шейн качает головой, и становится ясно, что это было спонтанное решение.
— Я… Я не знаю. От него везде была кровь, и он испачкал ковры. Я никогда не получу назад свой депозит, ну что ж… Я все равно просрочила арендную плату. Не то чтобы я изначально собиралась возвращать его, но мой домовладелец заставил бы меня возместить ущерб.
Леви усмехается.
— Тебе не нужно беспокоиться об этом.
— А? Почему, черт возьми, нет? — Требует Шейн, ее взгляд метнулся к Леви, и она в замешательстве нахмурила брови.
Я ловлю себя на том, что ухмыляюсь, когда Роман смотрит на нее.
— Скажем так: за несколько часов до того, как мы тебя забрали, мы неудачно столкнулись с твоим домовладельцем и не могли рисковать, что он заговорит, так что, возможно, мы пропустили его толстую задницу через мясорубку. Хотя этот ублюдок наверняка засорил ту машину.
Шейн смотрит на нас, разинув рот, и я хмурю брови, гадая, что в этом могло быть плохого. Мы оказали ей услугу. Парень был ублюдком и дрочил на ее кровати в грязном нижнем
