— Ко мне домой! — вскричал я, сообразив: именно сейчас можно доказать, что я — не тот, за кого меня принимают. — И где же находится мой дом?
— На Бромптон-гроув, сэр. Так она мне сказала.
Я пребывал в растерянности. Насколько я помнил, я никого не прогонял. И не представлял, какая женщина могла бы искать меня подобным образом. Проститутка, с которой я повстречался в Марстон-румс? Да, я грубо с ней простился — но предварительно заплатил, поэтому у нее не было причин жаловаться, если только ее не обуяла похоть, похожая на мою собственную. Впрочем, я тут же отмел такое предположение как абсурдное. И, кроме того, откуда она знала, где меня искать?
Потом я вспомнил ломбард на Мейден-лейн. Возможно, я случайно оставил какую-то записку с адресом в кармане своего пальто? Но зачем я ей понадобился? И почему она так долго выжидала?
В конце концов, не сумев отыскать правдоподобных объяснений и ощущая растущую тревогу, я спросил:
— Зачем ваша жена хочет меня видеть?
— Она скажет вам сама, сэр.
Дальнейшие расспросы могли выдать мой страх, и я придержал язык. Больше я с ним не заговаривал.
Я уже давно не понимал, куда мы едем, и, не имея возможности видеть, пытался угадать направление движения, полагаясь лишь на слух. Один-два раза я расслышал мерное пыхтение и плеск, производимые пароходами, из чего заключил, что мы находимся возле реки. Однако прочие звуки, которые до меня доносились: шум проезжающих экипажей, пьяные крики, лай собаки, — не говорили ни о чем, кроме того, что мы все еще в городе. Вскоре, впрочем, звуки существенно переменились — и стук колес нашего кэба, и цоканье лошадиных копыт зазвучали как-то мягче, словно нас неторопливо заворачивали в одеяло, отделяя от прочего мира. В то же время воздух стал недвижным и холодным, и мои связанные руки начали мерзнуть, заставляя вспомнить о перчатках и фляжке бренди в моем кармане (я все-таки не унизился до просьбы достать их). И я догадался: пошел снег.
И оказался прав. Минуло еще Бог знает сколько времени; мы наконец приехали, я ощутил запах снега сквозь ткань капюшона и почувствовал его под ногами, когда похититель помог мне вылезти из кэба. Я услышал, как он переговорил о чем-то с возницей, а потом взял меня за руку и повел по каким-то булыжникам, старательно придерживая, чтобы я не упал. Я услышал, как отъехал кэб, и сердце мое упало, ибо вместе с экипажем отбыла моя надежда на то, что беседа окажется короткой и меня сразу же отправят домой.
Мы определенно приближались к развлекательному заведению: до нас доносились характерные звуки пения и резкого смеха. Однако, не дойдя до притона, мы остановились, и я услышал тихий стук в окно, а затем — звук открывающейся двери. Тихий, едва слышный женский голос спросил:
— Тот самый?
Ответа я не расслышал, но спустя мгновение меня провели по не покрытому ковром полу в прихожую, а потом, вероятно, в гостиную, ибо я ощутил приветливое тепло камина. Послышался шелест платья, и пальцы приблизившейся женщины быстро сжали мои пальцы — подобием рукопожатия, которым мы могли бы обменяться при обычной встрече, будь мои руки не связаны.
— Я хозяйка этого дома, — произнесла она.
Ее речь была мягкой, со следами легкого ирландского акцента, и я сразу же понял, что никогда ранее с нею не встречался.
— Можете звать меня Мэри, если пожелаете. Садитесь, пожалуйста.
Мужчина помог мне усесться в удобное кресло подле камина. Насколько я мог расслышать, женщина устроилась напротив.
— Мне очень жаль, но вы должны остаться в капюшоне, — произнесла она. — Я не могу подвергать себя риску.
Я хотел спросить: «Какому риску?» Но понял: если я поддержу разговор, то невольно дам понять, что готов примириться с ситуацией, и она станет едва ли не естественной.
— Но извиняться я не буду, — продолжила она. — Вы кое-что разыскиваете, и я собираюсь вам это предоставить, — последовала эффектная пауза. — Вам нужна правда о Тернере, не так ли?
Я продолжал молчать. Она вздохнула, словно мать, которая пытается вразумить капризного ребенка, отчего я на минуту почувствовал себя таковым. Она настаивала:
— Я права?
— И что из того? — спросил я как можно беспечнее.
— Я знала его, — пояснила она. — Он приходил сюда.
— Куда — «сюда»?
— Я сдаю комнаты, — ответила она просто. — А большая часть постоялиц — подруги моряков.
— И он представлялся как «Тернер»? — переспросил я с подозрением, ибо каждый, кто знал Тернера, счел бы подобную опрометчивость совершенно для него не характерной.
— Нет. Я понятия не имела, кто он, пока парень, который держит «Корабль и винт», случайно его не увидел и не сказал: «Ты никогда не догадаешься, кто он».
— А он откуда его знал?
— Тернер был его хозяином.
— Что? Вы хотите сказать, он владел этим местом? — вскричал я, хотя и был вынужден признать: дикость подобного предположения придает ему некую достоверность — ведь выдумать такую подробность было бы очень трудно.
— Так сообщил мне мистер Ходжсон.
Видимо, упоминание о притоне навело мужчину на некую мысль, и он тут же пробормотал:
— Я, пожалуй, сбегаю к соседям и чего-нибудь глотну.
Он держался скромно, ненавязчиво, как человек, который боится, что его заметят и остановят; но женщина была совсем другой. Когда он вознамерился уйти, она осведомилась холодно и тихо:
— Как, ты все еще боишься?
— Может человек выпить? — вкрадчиво спросил мой похититель.
— Ты выпьешь и свалишься с ног, — ответила она.
— Я привез его, или не так?
— Выпьешь потом, — настаивала она, немного смягчившись.
— На минуту. Когда он поднимется наверх.
Меня охватили противоречивые чувства — страх, возмущение, возбуждение, и по моей коже побежали мурашки.
— У него была своя жизнь, у Тернера, — продолжила моя собеседница. — И свои пристрастия.
— И какие же пристрастия?
— Вы повидаете одну из его женщин, ненадолго, — сказала она, — и она вам все покажет.
Покажет, не расскажет. Мои губы пересохли. Я спросил:
— Нельзя ли выпить воды?
— Наверху, — ответила она. — Подождите минуту. Но прежде я вам кое-что про нее скажу. Про бедную Люси. У нее не больно-то хорошо с головой, и она пропила почти все, что имела: не умеет остановиться. Поэтому мы ее никуда не пускаем и откладываем деньги, когда дружок-моряк их ей присылает. Иначе она их снова пропьет, а потом что-нибудь с собой сделает. Но вы можете ей доверять. Он вам не солжет. Понимаете?
— Да.
— Тогда идемте.
Она пошла вперед, а мужчина пристроился сзади, подталкивая меня через холл, а потом — вверх по лестнице. Поднявшись наверх, мы остановились, и я услышала, как моя спутница отперла замок, а потом открыла дверь.
— Ну вот, Лу, — произнесла она ласково, — помнишь, что от тебя требуется?
Насколько я мог слышать, ответа не последовало; однако женщина была, по-видимому, удовлетворена, ибо меня немедленно толкнули вперед. В то же мгновение свет, пробивавшийся сквозь капюшон, стал ярче. Я ощутил запах дешевых духов и дешевого угля, а потом внезапно раздался пронзительный визг, удивленный и встревоженный, который заставил меня испугаться за собственную безопасность; визг был безудержным, почти безумным.
— Мы скоро за вами придем, — прошептала женщина, приблизив губы к моему уху.
Потом я услышал позади звук запираемой двери и поворачивавшегося в замке ключа.
Визг длился еще несколько мгновений и постепенно перешел в судорожные смешки, напоминающие пыхтение закипевшего чайника. Вскоре он сменился тихим бурчанием. Потом я услышал — вернее, почувствовал — приближение женщины: ей сопутствовал запах фиалковой пудры, одеколона и едва ощутимая, словно полускрытый секрет, звериная вонь пота. Женщина молчала, но, притронувшись к моим заледеневшим рукам, она вздрогнула, поднесла их к губам и начала растирать, чтобы вернуть пальцам подвижность, и только потом принялась развязывать мои руки. Пока она неловко возилась с узлами, я не мог не подумать о том, что мы никогда не встречались, не знали друг друга в лицо, не разговаривали — и все-таки ни одна женщина, за исключением Лоры, не была ближе ко мне за всю мою взрослую жизнь.
Через какое-то время она сумела освободить мои руки, а затем быстро откинула с моей головы капюшон. Я заморгал; после длительного пребывания в темноте даже свет газовой лампы меня ослепил. Впрочем, очертания женщины постепенно проступили сквозь смутную дымку: сначала — приземистая, довольно полная фигура в голубом платье с низким вырезом; потом — широкое бледное лицо, расплывшееся от алкоголизма или переутомления; глубоко посаженные голубые глаза и ярко-красный рот; густые каштановые локоны, небрежно заколотые на затылке. Одной рукой она опиралась на кровать — отнюдь не жалкий предмет обстановки, как я мог предположить, а солидное сооружение на четырех столбиках, с пологом из грязной ситцевой занавески. Незнакомка поймала мой взгляд и улыбнулась с лишенной всякого кокетства прямотой, а потом покачала головой и рассмеялась, словно мое присутствие не переставало ее изумлять.
