Во всяком бинере тезис раскрывается только через антитезис. На пути развития человека любовь плоти неизменно раскрывается первой, и только в ее опыте постепенно развивается жажда высшей любви. Пока человек видит в actu copulationis только удовлетворение слепого инстинкта, только физиологический процесс — его душа закрыта и для веяний горнего, Всякая религия начинается с регламентации брака и рождения как культового действия. Взаимоотношения полов получают высший онтологический смысл, утверждаются как естественный символ вселенской тайны жизни и творения. Но человек не может непосредственно подняться к горнему, не изве-дая сначала феноменальным опытом глубинности его отражения в дольнем. Вот почему посвящению любви духа всегда предшествует посвящение любви плоти. Это одинаково справедливо как для отдельных людей, так и для целых эпох истории. Только весьма немногие, являющиеся в мир для определенной миссии, находятся видимо вне действие этого общего закона. Все же те, кто в данной жизни должны пройти весь эволютивный путь или пережить его реминисценцией, неизменно в первую ее половину поражают чудовищностью своего разврата6. Половой экстаз — это древо раскрытия в человеке онтологической глубины категории мистики, и в этом его смысл и оправдание. Потрясая все существо человека в спазме и будучи наиболее легкодоступным, половой экстаз есть первый и наиболее действенный деятель эволюции, побудитель дремлющих потенций духа. Именно таковым он и является в мистериях древнего мира. Его ближайший эзотерический смысл в фаллических культах заключался в символическом раскрытии творческой силы Божества. Однако было бы величайшей ошибкой ограничивать его смысл только этим простейшим значением. Только эмблема выражает определенную конечную мысль или иллюстрирует определенную идею. Символ, напротив, связывает человека с идеей бесконечности, он одновременно выражает всю иерархию возрастающих к ней приближений и каждое из них порознь. Если эмблема по существу статична, определенна и конечна, то символ динамичен, эволютивен и бесконечен. Каждый символ есть одновременно и символ конечной цели, и символ пути к ней приближения, и символ управляющего им закона. Половой акт и его экстаз есть не эмблема определенной идеи, а есть естественный и величайший символ вселенской тайны жизни. Он обладает бесконечным протяжением глубины, а потому каждый человек воспринимает его сообразно своему развитию и запросам духа7. Будучи онтологически конкретно-спекулятивным, половой экстаз есть одновременно и соль конкретного эмпирического, и наиболее критический момент слияния становящегося трансцендентного естества — мистики и эволюционирующего субстрата имманентного — материи. Знаменитый каб-балист, раввин Симеон бен Иохай, пытаясь объяснить первоначальное небытие или, скорее (ибо не могло быть начала в том смысле, как обыкновенно принято верить), обоюдную тщету двух расторженных принципов, говорит8: ГЭЭКЭ РЭЭК ГГтЮП ГП n «j («Non respiciebat facies ad faiem»), «Нужно, чтобы оба лица вверху смотрели друг на друга, и тогда и только тогда — Вечный Мужской и Вечный Женский откроются друг другу поцелуем, откуда постоянно рождается Бытие»9. Эта двойственная природа полового экстаза не только служит естественным пробным камнем для всякого актуального сознания, но и вливает в него стремление к возвышению над его настоящим состоянием. Но прежде чем человек сможет подняться до созерцания глубин духа, он должен сначала выработать в себе необходимую для этого емкость, почувствовать пустоту, жаждущую быть наполненной. В этом и состоит призвание оргиастических мистерий.
Знойное южное солнце, сапфировые переливы моря, подернутого белоснежными переливами пены, таинственные чары сумерек, шепот ветвистых кедров и кипарисов заповедных дубрав, туманные матовые силуэты гор, тающие в бесконечности ночи, теплая ласка. ветра, смелые кристаллы храмов, причудливые одеяния и возбуждающий ритм священных плясок, жгучее любопытство проникнуть за порог тайны и нетерпение долгого ожидания, невидимый хор и стройные мистические аккорды, волнующие ароматы курений и томная нега линий обнаженного женского тела, — все это пробуждало человека от тягостного сна обыденной жизни, ее привычных форм и томительного однообразия. Искусно сгармонированные сочетания зрелищ, звуков и ароматов быстро усиливали темп жизни, вздымали клокочущие волны океана страсти, вызывали исступление желаний и давали им утонченное удовлетворение. Эта мощная песнь красоты победно срывала все оковы долгого гнета, раскрывала простор всему таившемуся несказанно в долгой чреде жизни, потрясала все существо человека. В нем рождалась неутолимая жажда красоты и гармонии, и в бурных порывах исступленных ласк человек начинал чувствовать веяния наслаждений иного мира. Он начинал ощущать всем своим существом, что за пределами докучных рамок его обыденной жизни лежит другая жизнь, другой мир несказанной мощи и сладости бездонной. Вернувшись от мистерий к своей обыденной жизни, человек тотчас же убеждался, что она уже потеряла для него абсолютную реальность и ценность, что она очевидно не в силах удовлетворить вновь проснувшиеся в нем глубинные запросы. Перед ним восставал дивный облик богини, вечно живущей бурною жизнью своей, вечно стремящейся в даль неизведанного, Всюду сеющей неизъяснимое наслаждение и мощно сметающей все на своем пути. И, сам не отдавая себе ясного отчета, он начинал понимать, что все то, что раньше казалось ему столь близким и дорогим, что наполняло всю его Жизнь, что было единственным средоточием всех его желаний, — все это в действительности ничего не стоит. И те опасности и препятствия, которые еще так недавно преграждали ему путь к иным целям, к иному, высшему смыслу жизни, быстро таяли как мираж; он переставал бояться чего бы то ни было, даже смерти, а это могуче закаляло его волю. Стремясь к вечно новым, неизведанным наслаждениям, тяготея всей силой существа своего к красотам иного мира, он незаметно сам для себя создавал в своей душе великую мощь, способность сильно желать и не останавливаться ни перед чем, не бояться никаких препон для победного достижения заветной цели. «Omnia sui, et nihil expedit» — восклицал человек, и тем оказывался готовым к вступлению в мир вечной красоты и разума абсолютного. Таков великий смысл оргиастических мистерий. Они низвергали человека в пучину греха, но в его стихийных порывах смывали гнет с таящегося духа, вкладывали жажду к вечному, которая способна все превозмочь, которая есть первый залог всяческих достижений. И самый грех этот не был прямым грехом, ибо это был отбор избранных, где всякий достойный пробудившейся силой духа мог быстро искупить все былые заблуждения и прояснить окутавший его мрак в кристалл чистого света. Так начинался путь вторых мистерий света и искупления, где зло, соприкоснувшись со светом, растворялось в нем и становилось само светозарным. «Я был погружен в совершенный экстаз, и видел я луч возвышенный Верховного Света, заключавший в себе блеск трехсот двадцати пяти окружностей, и нечто темное купалось в этом Свете. Затем эта черная тьма была объята светом, она поплыла к морю глубокому и совершенному, постепенно облекаясь всеми его совершенствами. И я спросил: «Каков смысл этого видения?» — «Ты видел прощение греха» — был мне ответ»10.
Кроме мистериалъного оргиазма, служащего преддверием к посвящению в горнюю любовь, существует и другой оргиазм, онтологически враждебный раскрытию духа в любви. В мистериях человек погружается, в половой экстаз, следуя смутным влечениям и просыпающейся жажде необусловленного; он чувствует подземный поток жизни, и ему остается только сорвать мешкотные покровы, отвергнуть мишуру обычного. Это есть раскрытие в глубинах человеческого существа великой иррациональной стихии и смелое погружение в причудливый мятеж беззаботности ее опьяняющего потока. Здесь нет прямой борьбы, а есть лишь дерзновение любви к простору, есть лишь решимость отдать самого себя неизведанному без всякого встречного залога.
Но есть и иной — жестокий, мглистый путь.
Человек в самый отрыв от обычной жизни вкладывает протест изгоя. Он выходит из жизни, отвергая ее всю целиком, объявляет себя единственным, которого не должно коснуться ярмо ее законов. В его царстве все формы и все законы должны быть перевернутыми, и в этом их жгучая сладость! Не упоение первородной тишиной начала жизни, не смутные дали возможных миров, не сладостный шепот забвения, не томление грез, затухающих далеким аккордом, но оглушительный гром ликования почти достигнутого порога власти, безудержность горделивой мечты, треск рушащегося сопротивления, победный экстаз своеволия — охватывают здесь душу человека. Кроме царствующего ныне закона над миром есть некий высший закон временно попранной свободы. Всякая грань есть символ рабства, а потому — да исчезнут всякие грани! И вот человек дает волю своим влечениям. Отсутствие закона он производит в основной закон и, врываясь в поток подземной стихии, он сознательно рвет все связи с законом Света. Так рождается демонический оргиазм. Не трепетно тянущаяся к неведомому воля, не апофеоз красоты нестесненной, не гармония и звука и света, не тонкий зов благоуханий влекут здесь человека, но бунт души и жажда своеволия. Не нужно красоты и роскоши отбора, не нужно затаенных слов и дальних целей! Чем глубже мрак и сумрачнее формы, чем более нелеп и странен облик внешний, чем горше уродливость и отвратительнее безобразие, тем все это милей, тем резче вызов Небу. И что же может быть большим поруганием, как извращение символа, расторжение формы с ее высшим смыслом и насыщение противоположным? — Акт любви, отторгнутый от любви горней из безобразной стихии, насыщаясь дерзновенной злобой, превращается в символ дерзновения, в орудие борьбы. Такова оргия шабаша. Не нужно уходить в средние века для описания пиршеств ведьм; те же самые силы действуют в душах людей и сейчас и порождают тождественное. Хаотический ритм сатанинского безумия ясно просвечивает в нашем искусстве и современных общественных течениях. Погоня за уродливостью, отрицание всяких законов, царство диссонанса и бьющих контрастов, веселье без радости наших пиршеств, отрыв от всякой красоты и избранности, ненависть ко всякой иерархии и жажда уравнения всего в провале — все это достаточно рисует облик демонического оргиазма. Но он становится бесстыдно очевидным в нашем понимании любви и ее излюбленных героев. Наибольшим успехом пользуются те книги, пьесы и писатели, где наиболее резко вырисовывается демоничность любви, ее обездушенность, бесстыдство, извращенность, дерзость и своевольность. Живая действительность, как всегда, идет дальше вымысла, и мир ныне полон таких оргий, которые и не рисовались пытливым авторам «Молота ведьм»11.
