А теперь, когда в печати появились разговоры Немцова, Чубайса, Коха, – теперь демократические вожди отзываются о таких публикациях с негодованием и жалуются в прокуратуру.
В «Известиях», где трудятся известные демократические моралисты, недавно опубликовали матерные уголовные разговоры президента Украины Кучмы. Разговоры записаны абсолютно нелегально, незаконно. Вы только вообразите, что этот офицер охраны захотел бы законно записать уголовные разговоры своего президента и пошел бы к прокурору за санкцией. Закатали бы в асфальт.
Итак, Кучму записали незаконно. Возмущает ли это редакцию «Известий»? Нет. Возмущает ли это читателей? Нет. Возмущают ли непристойные откровения Моники (США)?[179]
А что же демократы возмущаются, когда публикуются разговоры Собчака или Немцова?
Кучма, Моника – чужие. А Немцов – свой. Вот и весь ответ.
США гораздо менее коррумпированы, чем Россия. И права личности там защищены куда сильнее. Но Верховный суд США недавно признал, что нелегально записанный разговор печатать можно и должно, если он важен для общества. То есть нарушение прав личности – плохо, но ради интересов общества и государства…
И вот: относительно чистое общество США согласно. А наше прогнившее – возмущено.
Интересно почему? Не потому ли, что наша «элита», которой есть что скрывать, внушила простодушным, что такие публикации – плохо?..
Пресса не вся продажна.
Считать ее сплошной клоакой, конечно, удобнее. Какой комфорт для продажных журналистов. Они очень рады, когда слышат, что вся пресса продажна. Для них (действительно продажных) это – отпущение грехов. Раз все такие – значит, я прав.
Вор уверен, что все – воры. Просто кто-то попался, а кто-то нет. И воры у воров не вызывают негодования. Напротив, попавшемуся слегка сочувствуют: да, зарвался, не повезло.
Ненавидят же неворующих. Ненавидят непродажных. Ибо существование такого, пусть хоть в единственном числе, делает для продажных невозможным душевный покой.
Обвинение в продажности есть главный и любимый способ советской полемической школы.
Продажной называли всю западную прессу. Продажными числились Пастернак, Ростропович, Солженицын, Сахаров. Продажной девкой была даже наука (кибернетика, генетика), даже теория (относительности).
Советская власть внушала людям, что они – винтики. И опущенному винтику было приятно верить, что великий ученый или гениальный поэт – просто продажные твари.
Похабные эти обвинения звучали с самых высоких трибун в адрес самых высоких людей. Солженицын написал о ГУЛАГе? За деньги ЦРУ! Сахаров выступает против войны в Афганистане? За деньги ЦРУ!
Обвинитель (мелкая тварь) не понимает, что у ЦРУ нет денег, чтобы купить Солженицына. Мелкая тварь не понимает, что достаточно существования ГУЛАГа, чтобы проклинать ГУЛАГ. Достаточно преступной власти, чтобы говорить о ее преступности.
Ничего не изменилось.
Из того же Кремля, с той же Старой площади летят те же слова. Русская пресса против войны в Чечне? За деньги Дудаева! За деньги Бен Ладена. Это же опасно! Значит, ради чего же писаки это делают? Ага!
На это торжествующее «ага!» нечего возразить. Точнее – нельзя разубедить. И не надо. Люди прекрасно отличают продажную статью. Так же легко, как определяют проститутку – по манере, по боевой раскраске.
…Журналисту писать о журналистике – в этом есть некая тавтологическая ловушка. Читателю не растолкуешь кухню, да она ему и не интересна. Зачем пассажиру подробности карбюратора? Едет, ну и отлично.
Невозможно объяснить, что я никого не пачкаю, да и не нужно это вовсе. Люди пачкаются сами. Я только включаю свет. Лжецы и воры очень не любят света. Они и те, кому нравятся эти воры и лжецы, очень сердятся на лампочку.
Важно, что думает читатель, а не тот, о ком я пишу. Важно, что чувствует зритель, а не актер. Если актриса на сцене рыдает и заламывает руки, а зритель холоден – значит, она плохая актриса. Если она сдержанна, а зрители плачут – значит, хорошая.
В идеале статья должна быть написана изящно, иронично, легко, а читатель должен сжимать кулаки и ругаться матом. Важнее вызвать протест читателей, чем высказать свой протест.
Глуповатое «аж» пестрит во всех газетах. Желая поразить читателей, пишут: «На пожаре погибло аж три человека!» Но результат обратный. Словечко «аж» пообещало читателю сотни, тысячи жертв, а их оказалось всего три – подумаешь! Чтобы вызвать правильную реакцию, надо написать «погибло всего трое» – тогда читатель ахнет, посочувствует погибшим и подумает о журналисте как о бессердечной скотине, не понимая, что именно своим «бессердечием» скотина заставила читателя чувствовать.
Факты общеизвестны. Объяснить факты, связать факты, ясно и четко сделать выводы – вот задача, которая решается только словами. Это так ясно, как простая гамма; даже стыдно говорить.
Если кто-то принимает Гайдара за демократа, кремлевские интриги – за борьбу с коррупцией, а войну – за конституционный порядок, значит, этот человек бредит. И точное резкое слово – единственное средство выдернуть человека из бреда. Как пощечиной – из истерики.
Скажем, пользуясь тем, что «ветвь» и «сук» – синонимы (только «ветвь» – зеленая, а «сук» – голый), я пишу «суки власти», надеясь содрать мишуру и позолоту, да еще запутать в ударениях. Человек ежедневно слышит красивое «ветви власти». И вдруг читает заголовок «Суки власти». Вздрагивает. И задумывается.
Точные слова – да. Но зачем грубые? От природного хамства или из необходимости?
Можно ли писать о мерзостях Жириновского, о подлостях Грачева, о голых министрах юстиции и генеральных прокурорах языком дамы, приятной во всех отношениях? Поймут ли? Будут ли читать? Язык газетчика должен быть на уровне картошки, а не устриц.
Кто сделал людей такими, что, кроме мата, у них почти нет языка? Пресса?
Я обязан говорить на языке улицы, если хочу, чтобы улица меня понимала. А я именно этого хочу.
Вся страна давно ботает по фене; разве не замечали? Кремлевские, думские власти легко и привычно называют свои взаимоотношения «разборками». Гангстерские термины стали общеупотребительными (и не вчера).
Если ежедневно люди видят горы кровавых тел, груды гробов, видят детей с оторванными ногами, слышат невыносимые вопли женщин – у них, у телезрителей, растет иммунитет к чужому страданию. Растет скорлупа, ибо если это принять – рехнёшься.
Как же надо писать, чтобы проломиться через эту скорлупу?
Способ один – заставить человека ощутить: это не где-то, а здесь, не с кем-то, а с тобой.
Надо сделать больно.
Потому что человек – такой. Пока ему самому не больно – то и наплевать.
Зачем идут на «Гамлета»? Разве новость? Ему уже четыреста лет. Разве неизвестно, что Офелия утопится, Королева отравится, а Гамлет зарежет Полония, Лаэрта, дядю Клавдия и сам помрет?
Зачем же идут в театр? Затем, что гениальный актер – если Бог пошлет удачу – сделает тебя Гамлетом. Это твоя невеста изменит тебе, и это твоя развратная мать будет валяться в сале продавленной кровати, и ты заплачешь, потому что больно будет тебе. (Насчет «сала продавленной кровати» – это интеллигентный Гамлет так о маме говорит, хочет, чтоб правильно поняли.)
Зачем журналист лезет под бомбы? Затем, что это дает ему шанс донести пережитый ужас до читателей. Если сумеет написать.
Тот, кто боли не пережил, кто не знает, что это такое, – рассказать (передать) боль не сможет.
Почему я несколько раз в статьях о Чечне поминал фашизм, Сталинград, Великую Отечественную?
Потому что Россия помнит этот ужас и эту боль. Потому что потеря четверти населения остается в генах, остается в национальном сознании, в подсознании. Память о своей национальной боли помогает понять чужую.
Пока под бомбами подыхают чеченцы, пока подыхают всякие там кавказцы – черт с ними. Нам легко, поскольку это – не люди, это уголовники (даже грудные). И немцам было легко. Они уничтожали недочеловеков, русских свиней, жидов и несли сюда свой конституционный порядок (Ordnung).
Сильно ли радовалась русская мать, если эсэсовец из зондеркоманды, освобождая ее от жидов и коммунистов, бросал в колодец ее ребенка, поджигал дом? Можно предположить, что и чеченские матери не радуются такому освобождению.
Мне говорят: ты кощунствуешь. Разве я?
Или бомбить – благородно, а писать об этом – кощунственно? Поверьте, умирающим детям все равно, чья армия и ради чего их бомбит.
Факты – это репортер.
Свои мысли – это писатель.
Журналистика – это люди. Это их голос. Голос безъязыкой улицы. Я пишу на том языке, на котором они думают; а мне говорят: хам.
Я хочу писать то, что думает улица. Люди узнают в моих статьях свои мысли и радуются. Ибо кто-то сказал то, что думают они.
Но видят: их мысли высказаны (и высказаны громко), а ничего не меняется.
