Имя Ташкента перешло из победных военных реляций в рубрики уголовной хроники. Эпизод ташкентской службы становится довольно частой подробностью в биографиях уголовных преступников и скандалистов.
"Читали вы о том, как полупьяный капитан, из Ташкента, дрался с полицией, расквасил кой-кому носы, своротил рыла и жалел, что нет под рукой шашки, а то бы снес с плеч дурацкие головы дворников и полицейских", спрашивал в феврале 1873 года в одном из писем К. Д. Кавелин {PC, 1899, т. 97, стр. 156.}.
Либеральная пресса возмущалась лишь крайними формами произвола я "бесстыжества", с которыми действовали в Средней Азии царские чиновники, Салтыков же воспринял "ташкентство" как характерное, хотя и достигшее в благоприятных условиях особенно поразительных размеров, проявление аморальных, хищнических инстинктов правящих классов.
Поворот к политической реакции, обозначившийся в середине 60-х годов, позволил найти новое применение активности консервативного дворянства и чиновничества, с азартом и выгодой для себя участвовавших в различных карательно-репрессивных мероприятиях правительства, стремившихся еще более урезать проведенные реформы и беззастенчиво вторгавшихся в любую сферу общественной жизни.
События в Туркестанском генерал-губернаторстве как бы вовремя подоспели, чтобы Салтыков мог еще больше прояснить перед читателем тип, уже складывавшийся в его публицистике и первоначально называвшийся "шалунами" ("Наша общественная жизнь" - т. 6, стр. 159), "легковесными" и "хищниками" ("Признаки времени" - т. 7).
Существует мнение, что первый, по времени публикации в "Отечественных записках", очерк "Ташкентцы-цивилизаторы" еще не содержал полной художественной и публицистической характеристики нового типа.
Действительно, наиболее развернуто понятия "Ташкент" и "ташкентцы" раскрыты в следующем опубликованном очерке "Что такое "ташкентцы"?". Однако уже в "Ташкентцах-цивилизаторах" герой охарактеризован как человек, который "ничего не знает", но "ни перед какой профессией не задумывается", "как просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и притом просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим", циничный по самой своей сути.
Сама биография героя первого же очерка Салтыкова не исчерпывается его "ташкентским" подвигом - растратой казенных денег, которую он совершил, так и не попав в Ташкент. Он уже обладает определенным политическим лицом: участвует в подавлении польского восстания 1863 года, и если не "цивилизовал" внутренних губерний России, то лишь потому, что "в этих благодатных краях все уже до такой степени процивилизовано", что ему "оставалось только преклониться ниц" перед тем, что уже было "создано" его бравыми предшественниками.
"Вероятно, по дороге я засмотрелся на какую-нибудь постороннюю губернию и... Господи! Тут есть какое-то волшебство. Злой волшебник превратил в Ташкент Рязанскую губернию... Рязанскую или Тульскую?!" - припоминает герой случившееся.
Тут уже заключен "магический кристалл", сквозь который будет показан и рассмотрен тип "ташкентца": сам "Ташкент" - в узком смысле слова - на сцене так и не появится, но "волшебство" сатирика обнаружит Ташкент уже в широком смысле этого слова в различных аспектах внутренней и внешней политики самодержавия, в различных областях социальной и духовной жизни.
Салтыков поочередно "превращает в Ташкент" то находившуюся под управлением России часть Польши, то Петербург, делая его ареной разнузданных "подвигов" компании "Робкое усилие благонамеренности".
Тем не менее современная Салтыкову пресса, охотно подхватив изобретенную им кличку, ограничивалась самой узкой ее трактовкой, приурочивала ее исключительно к событиям и героям скандальной уголовной хроники. Наиболее важные для сатирика аспекты "ташкентства", таким образом, скрадывались, оставались в тени {См. об этом: Е. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, Гослитиздат, М. 1963, стр. 154-155.}.
В очерке "Что такое "ташкентцы"?" Салтыков публицистически развил свое понимание "ташкентства", обнажив от "покровов обыденности" целый ряд внутренне однородных явлений, которые обобщенно выражены этим названием.
Здесь были даны вышеприведенные характеристики ташкентца как просветителя, свободного от наук, и определение Ташкента, который, "как термин отвлеченный... есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где "имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем".
Салтыков вкратце обрисовывает и такие модификации ташкентства, которые способны пережить общество, породившее это явление: "Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо".
Но главным желанием писателя остается проделать такую разъяснительную работу, которая "может внести в общую сокровищницу общественной физиологии материал довольно ценный" для определенного понимания процессов современной ему жизни.
В очерке "Митрофаны", позднее ставшем "Введением" ко всей книге, он дорисовывает сатирический облик отечественного "ташкентца".
Крепостное право, когда "ташкентец" или его предки безапелляционно определяли судьбу подвластных им людей, не улетучилось из его памяти и "удостоверяет" его "право" относиться к окружающей жизни как к материалу для его размашистых действий. Идолопоклонник табели о рангах, закреплявшей за ним завидную долю жизненных благ, он ведет свой род от фонвизинского Митрофанушки и по-прежнему убежден, что все то вздор, чего он не знает.
Правда; времена: изменились, и он лишился части "дедовских прав". Однако "ташкентец" видит в этом не исторический процесс "перемещения материальных и умственных богатств из одних рук в другие", а простую случайность, обидную оплошность или еще чаще вражьи козни.
Правда, он усвоил, что вслед за необходимостью сменить кафтан на фрак пришлось поступиться и некоторыми другими прежними формами, что, желая чего-нибудь достичь, ныне не в пример удобнее сослаться не на свою "господскую прихоть", а на интересы "просвещения и цивилизации".
А чтобы избежать действительной цивилизации, с ее "развращающими", гибельными для старых общественных форм, последствиями, можно заявить о том, что Запад разлагается и его наука поражена бесплодием, что нечего носить "чужое белье", а пора бы сказать собственное "новое слово", и т. д.
Возможно, что в этой части очерка Салтыков полемизировал с националистическими идеями, которые развивал в это время Н. Я. Данилевский в статьях на страницах журнала "Заря", составивших затем книгу "Россия и Европа", где, с некоторыми оговорками, высказывалось согласие со славянофильскими утверждениями о "гниении Запада".
Мнимая доступность для "ташкентцев" любой области жизни объясняется, как раз их способностью "привести все к одному знаменателю", то есть устранить все им непонятное, чуждое, нежелательное, или даже просто не соответствующее их темпераменту.
"Право обуздывать, право свободно простирать руками вперед" - вот что дружно отстаивают ташкентцы-Митрофаны, вот их единственный "талант".
Их историческое бесплодие все более выступает наружу по мере того, как все "пополняется " усложняется материал", лежащий в основе жизни и приходящий в вопиющее противоречие с отжившими формами общественного устройства, за которые держатся ташкентцы.
Их "историческое" зодчество сводится к формуле, пародирующей знаменитое цезаревское изречение и многократно варьирующейся на страницах "Господ ташкентцев":
"Налетел, нагрянул, ушиб... а что ушиб? - он даже не интересуется и узнавать об; этом..."
"Где ж элементы будущего?" - этим вопросом, который настойчиво повторяется в финале "Введения", Салтыков недвусмысленно отказывает Митрофанам в возможности "произнести новое слово".
В очерке "Что такое "ташкентцы"?", говоря о причине и характере предпринятого им исследования, писатель заявлял: "...ташкентство пленяет меня не столько богатством внутреннего своего содержания, сколько тем, что за ним неизбежно скрывается "человек, питающийся лебедою".
Именно с точки зрения интересов этого человека, на которого "окончательно обрушивается ташкентство всевозможных родов и видов", и смотрит Салтыков на все "проказы" героев, занимающих авансцену его очерков.
"Безобразный муравейник", которым представляется постороннему взгляду скопище людей, "питающихся лебедою", - для Салтыкова не только предмет живейшего гуманистического сочувствия, но и величайшая историческая загадка, которую он пытался разгадать всю свою жизнь.
Насколько тяжек причиненный народу веками всевозможного гнета ущерб, способен ли он к активному историческому зодчеству-действительному, а не "ташкентскому"! - вот что стремился постичь писатель, гневно опровергая априорные утверждения о "безличности" "человека, питающегося лебедою".
