Насколько тяжек причиненный народу веками всевозможного гнета ущерб, способен ли он к активному историческому зодчеству-действительному, а не "ташкентскому"! - вот что стремился постичь писатель, гневно опровергая априорные утверждения о "безличности" "человека, питающегося лебедою".
Констатируя, что в пореформенную эпоху народные массы стали доступнее для исследования, и надеясь, что впоследствии на этом пути "упадут и другие последние преграды", Салтыков заключал очерк "Что такое "ташкентцы"?" взволнованными словами: "Что тогда откроется? вот в чем весь вопрос".
При всей вольности обращения писателя с композицией своей книги вряд ли можно счесть случайным совпадением то, что оба открывающих ее программных очерка завершаются этими однородными, полными тревоги и сомнений вопросами о будущем России и о его творцах.
В предисловии "От автора", появившемся в 1873 году в первом отдельном издании книги, Салтыков высказывал желание написать следующую ее часть "Ташкентцы в действии", где на сцену явится самое "ташкентское дело", но которая так и не была им написана.
Большинство же героев первой, оставшейся единственной части книги - это еще только "Ташкентцы приготовительного класса", описанные в четырех параллелях, пародийно напоминающих "Сравнительные жизнеописания" Плутарха.
Плутарх построил свой знаменитый труд по преимуществу в виде парных параллельных жизнеописаний, заключая каждую пару "сопоставлением", где указывались сходные черты обоих героев.
В "Ташкентцах приготовительного класса" - четыре биографии. Это предыстория ташкентцев, генезис "ташкентства", которое еще не появилось на сцену, но уже заложено в любом из персонажей в силу его происхождения, воспитания, психологии, воздействия окружающей среды.
"Ташкентцы приготовительного класса" возникают перед нами словно бы из "воздуха" самой эпохи и пребывают в готовности к любым "подвигам" на стезе благонамеренности.
Отдельные "сопоставления" этих "сравнительных жизнеописаний" отсутствуют, но щедринские "параллели" многократно и разнообразно перекликаются между собою.
Великосветская родня Nicolas Персианова разительно отличается от рыщущего по уезду отца Хмылова - исправника Петра Матвеевича и его брата Софрона, уездного стряпчего, который "разорял полегоньку... но разорял дотла, до тех пор, пока последний грош не вызудит". Столь же различна и обстановка, в которой оба героя получают образование.
Но заветные "идеалы" той и другой среды, отношение к жизни, в ней процветающее, в сущности одни и те же.
Петр Матвеевич Хмылов заслужил добрую репутацию у окрестных помещиков: "У нас исправник лихой! он подтянет!" К восклицанию "я вас подтяну!" сводится, после ряда маниловски-бессодержательных прожектов, и хозяйственная деятельность Персианова в деревне. Впрочем, и сам венценосный "хозяин" всея Руси выражался в то время о печати, что ее надо "подтянуть" {А. В. Hикитенко. Дневник в 3-х томах, т. 3, Гослитиздат, М. 1956, стр. 181.}. И простодушное убеждение Петра Матвеевича, что стоит ему повесить нагайку на стену, как через два дня весь уезд вверх ногами пойдет, нисколько не уступает призывам тогдашних государственных мужей к "спасительной строгости".
Да и воспоминания сподвижника Муравьева о "полечке", которую он "подцепил" среди "бранных трудов", ничем не хуже бесед на "амурные" темы, которые ведутся в семействах Персиановых и Нагорновых.
За исключением Хмылова, прирожденного "палача", как его прозвали еще в школе, "ташкентцы приготовительного класса" - это уже, пользуясь словами одного из салтыковских героев, отборная гвардия ташкентства, а не "чернорабочие" его элементы, которые непосредственно заняты "кровопусканием".
Однако писатель убедительно вскрывает присущее всем им духовное убожество, низкий нравственный уровень, полную свободу от убеждений и представлений о том, чем оборачивается их деятельность для народа и государства.
Герои двух последних "жизнеописаний" - Миша Нагорнов и Порфиша Велентьев - "ташкентцы" наиболее свежей формации, новой, фактически буржуазной складки. Оба с вожделением впитывают в себя атмосферу развернувшейся погони за рублем, стремительных обогащений, головокружительных карьер промышленников, акционеров, финансистов, адвокатов.
"А нас взяточниками обзывают! - негодует отец Нагорнова, поседевший в департаменте чиновник, - мы обрезочки да обкусочки подбирали - мы взяточники! А он целого человека зараз проглотить готов - он ничего! он благородный!"
По воле отца ставший прокурором, Миша Нагорнов завистливо заглядывался на доходы адвокатов, чья профессия кажется ему более выгодной.
Скрытый сарказм салтыковского очерка заключается в постоянно возникающем в нем сопоставлении этого адвокатского процветания с роскошью преуспевающих кокоток.
Мать и сын Нагорновы завидуют доходам и тех и других. А когда мать пробует уговорить мужа разрешить Мише пойти в адвокаты, он с досадой отвечает: "Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть в публичный дом его отдавай!"
Завершающий собой галерею "ташкентцев приготовительного класса" Порфирий Велентьев знаменует собой уже чисто буржуазное хищничество. С детства он возрастал "на самом лоне финансовых операций", производившихся, с одной стороны, отцом-чиновником, обкладывавшим своего рода налогом находившееся в его ведении "стадо откупщиков и винокуренных заводчиков", а с другой - матерью, которая "торговала мужиком".
Да и само появление будущего финансиста на свет происходит вроде бы в результате тяготения друг к другу не самих людей, а ...капиталов, ими "представляемых". "Единственный амурный разговор между Велентьевым (отцом Порфирия. - А. Т.) и княжною" похож скорее на щелканье счетов.
Шелестенье ассигнаций, таинственная суета в папашином кабинете и куда более откровенный процесс "прижимки" мужиков маменькой, энергическое выражение "хоть роди да подай", к которому любила прибегать Нина Ираклиевна, - все это уже создавало у ребенка своеобразный "вкус к финансам".
Мелькнувшие же в родном городе героя отдаленные родственники княжны-шулера и пройдохи братья Тамерланцевы - заронили в душу мальчика презрение к крохоборческому скопидомству родителей и мечту о фантастическом, внезапном, стремительном обогащении,
В детстве, присутствуя при материнских операциях, Порфиша от щелканья косточек на счетах "каждый раз вздрагивал, как будто в этом щелканье слышалась ему какая-то сухая, безапелляционная резолюция".
"Коротенькая" политэкономия, которой его обучали в том же заведении, где воспитывался и Персианов, устранила всякие докучные напоминания о "трепете действительной, конкретной жизни, с ее ликованиями и воплями, с ее сытостью и голодом, с ее излюбленными и обойденными".
Вместо этого Порфиша познакомился с отвлеченными от реальной жизни манипуляциями "спроса и предложения" биржевой игры, при которых наяву совершался "перл созидания" - "созидание из ничего", напоминавшее фокусы братьев Тамерланцевых, когда при слове "клац" в пустой руке обнаруживались золотые монеты.
Из всех "ташкентцев приготовительного класса" Порфирий Велентьев самый опасный, представляющий собою наиболее разрушительные, паразитические тенденции капитализма. Недаром именно для него делает сатирик исключение, хотя бы вкратце осведомляя читателя о "ташкентском" подвиге Велентьева проекте "беспошлинной двадцатилетней эксплуатации всех принадлежащих казне лесов для непременного оных, в течение двадцати лет, истребления".
Велентьев открывает в творчестве Салтыкова галерею "дельцов" нового, буржуазного типа - Разуваевых, Колупаевых, Деруновых. Именно к нему относится пророчество сатирика, заключающее книгу "Господа ташкентцы" о "реформаторе, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет...".
Придет, насорит и уйдет - таково, по мысли писателя, еще одно видоизменение формулы "исторического зодчества", которым, вслед за дворянством, занялась и буржуазия.
----
Отклики критики на цикл "Господа ташкентцы" немногочисленны и не глубоки по содержанию. Они представляют собой, главным образом, пересказы произведения в целом или отдельных его частей. Из аналитических отзывов можно указать немногое.
Отмечая способность Салтыкова улавливать мельчайшие изменения в социальной структуре общества, критика подчеркивала злободневность явления, подмеченного и изображенного им под названием ташкентства. "Перед читателем проходит галерея живых и ярко очерченных сатириком-художником типов", писал С. Герцо-Виноградский {"Одесский вестник", 1873, Э 80, 14 апреля.}. Того же мнения придерживался анонимный критик "Неделя": "В этих очерках мы имеем мастерски изложенную историю развития типа, который мог только народиться на почве современности" {"Неделя", 1873, Э 6, 11 февраля.}.
