уточнения значений, споры, то лучше не создавать дополнительных сложностей; не удивляйтесь, если у меня вы слышите про «национальную экономию», а потом читаете переводные книги про Вебера или про немецкую науку того времени вообще и встречаете только «политическую». Это потому, что я держусь старого правила: переводить одно и то же слово с иностранного языка одним и тем же или близким русским словом. Как бы ни было непривычно и громоздко. Еще одно уточнение. Сейчас можно прочитать довольно много рассуждений о том, что экономистом Вебер был, в сущности, никаким. Эту точку зрения, впрочем, давно уже высказывали и Шумпетер, и фон Мизес. Пишут, что он очень старался, до конца жизни хотел внести оригинальный вклад в науку, но так и не почувствовал себя в ней в достаточной степени уверенно. Все это, наверное, так, но в то же время надо понимать, что и собственная требовательность Вебера по отношению к самому себе, и критика современников, и даже некоторые нынешние оценки могут быть адекватно поняты лишь в историческом контексте[124]. Между тем, не забудем, что Вебер был настоящий немецкий профессор с экстраординарными способностями и прилежанием. Сейчас в составе полного собрания сочинений опубликованы материалы его ранних курсов по национальной экономии. Там только список цитированной литературы занимает несколько десятков страниц. Здесь есть несколько сложностей, которые стоят на пути всякого стремления к однозначному решительному высказыванию. Критические оценки идут со стороны экономистов (и тех, кто им доверяется), которые принадлежат, в общем, к противоположному направлению, завоевавшему доминирующие позиции. Если смотреть на дело с точки зрения современной экономической науки или даже с точки зрения тех, кто считается ее предшественниками, можно, видимо, составить, скорее, менее восторженное мнение о Вебере, чем наше, социологическое. Но оправданность такого подхода к истории немецкой национальной экономики не для всех очевидна. Далее, предмет, судя по всему, вообще очень тяжелый для усвоения, экспертов, которые бы одинаково хорошо разбирались в экономике, истории и социологии, найти трудно. Один из издателей этого тома, М. Райнер Лепсиус, пишет, что другой редактор, известный немецкий историк политической мысли, Вольганг Моммзен, не доживший до выхода книги, много лет с необыкновенным тщанием занимался этим изначально малознакомым ему предметом, но так и не смог стать специалистом в точном смысле слова. Мы могли бы вообще обойти эту тему, потому что наш курс – по истории социологии, а здесь пока что речь идет о том, как Вебер из юриста превращался в экономиста, не в социолога. Но дело как раз в том и состоит, что здесь разные науки сильно переплетены между собой. Мы в ретроспективе находим в его работах социологическое содержание.
Итак, юрист Вебер, после непродолжительного пребывания – уже по экономической специальности – во Фрайбурге занимает кафедру (то есть получает место ординарного профессора) национальной экономики в Гейдельберге после ухода оттуда К. Книса, уважаемого в Германии ученого, про которого Вебер писал впоследствии одну из самых сложных, если не самую сложную из своих статей. У Вебера уже сложилась к тому времени репутация очень серьезного, блестящего исследователя. Не только благодаря его трудам по хозяйственному праву и древней истории, сколько благодаря социально-политической активности, знаменитому до сих пор докладу на основе, как мы сейчас бы сказали, исследовательского проекта, осуществленного за пределами университета, посвященного практическим социальным вопросам «положения сельскохозяйственных рабочих в землях Германии к востоку от Эльбы»[125]. Речь тут шла о довольно тревожных тенденциях. Германия долгое время представляла собой довольно сплоченное общество. Широко было распространено мнение, что оно не только хорошо управляется квалифицированными бюрократами, но и интересы разных групп в нем во многом совпадают. Это касалось, в частности, отношений крупных землевладельцев к работникам. Во времена Вебера обозначилась внятная тенденция: немецкие работники уходили с восточных земель на запад, пополняя ряды промышленного пролетариата, потому что такого единства интересов больше не было. С востока в Германию шел поток дешевой рабочей силы, люди низкой квалификации, низких жизненных стандартов, по сравнению с немцами, люди совершенно другой культуры. Можно было бы сказать, что Вебер здесь выступает как типичный (с нашей сегодняшней точки зрения) противник трудовой миграции. Но речь идет не о городских гастарбайтерах, не об условных водопроводчиках, таксистах и дворниках, а об отношениях на селе. Автор еще одной биографии Вебера, билефельдский историк Иоахим Радкау (его книга[126] мне не очень нравится, но в данном случае к нему стоит прислушаться) говорит, что у Вебера было такое интимное отношение к немецкой сельской жизни, он считал, что нация, так сказать, укоренена в земле, это не просто экономика. Если так, то в этом отношении он из классиков ближе, конечно, к Тённису, чем к Зиммелю. Его заботит разрушение традиционных связей между хозяевами и работниками, которые не видят никакого смысла для себя заботиться, как прежде, об общем результате хозяйствования и конкурировать со столь же равнодушными, но куда более дешевыми для нанимателя, как он их называет, «поляками» (то есть и собственно поляками, и прочими, кто приходил с востока). Точнее говоря, они и уходят-то потому, что уже не хотят жить, как прежде, и хозяйства в них не так нуждаются, но дело тут не в примитивно понимаемой выгоде. Здесь сложная связь культурных, экономических и социальных факторов. Исследование делалось по заказу «Союза за социальную политику», распространившего анкету для сельских хозяев (Вебер ее не составлял, он имел дело уже с результатами); всего было опрошено несколько тысяч человек, значительная часть анкет попала именно к Веберу. Вебер был, я уже сказал об этом, немецкий националист, государственник, он считал полезным и правильным для страны, чтобы в ней произошла «внутренняя колонизация», чтобы крестьяне были мелкими собственниками, а не поденщиками, которых ничто не держит на старом месте, чтобы земли оставались однородно немецкими, безо всякого «разбавления» культурно чуждыми народами. Он подчеркивал, что дело не в экономической эффективности, но в организации немецкого народа, в стойкости государства. В одном более позднем докладе того же времени, на пятом «Евангелически-социальном конгрессе», он говорит то, что мне бы хотелось дословно процитировать, беря за источник книгу Марианны Вебер: «Я думаю, что нам надо отказаться от мысли создать позитивное чувство счастья посредством какого-либо социального законодательства. Мы хотим другого и можем хотеть только другого: мы хотим хранить и поддерживать то, что представляется нам ценным в человеке, ответственность перед собой, стремление ввысь, к духовным и нравственным благам человечества, его мы будем хранить даже там, где оно предстает перед нами в своей самой примитивной форме. Мы хотим, поскольку это
