24 октября 1952 года. Через сутки я объявил, что простуда прошла. Врач доволен своей акупунктурой.
В ходе войны за освещение появились перемены к лучшему. Вчера из Ганновера приехал британский окулист в звании подполковника, проверил освещение и бросил: «Что и следовало доказать». Днем Террей тайком поменял лампочки. «Только не показывайте радости, даже перед другими охранниками. Три западных директора дали негласное разрешение».
30 октября 1952 года. Ковпак, русский охранник с волосами песочного цвета, приветливо улыбается мне. «Сегодня Жена приехать». Но от простуды, на этот раз настоящей, я становлюсь вялым. Разговор не клеится. Жена рассказывает о детях, о жизни Хильды в Америке и о многих других вещах, которые я давно знаю благодаря тайному каналу связи. К тому же, Бресар сидит рядом с женой и в упор смотрит на меня.
Вечер. Петри, новый французский охранник, уроженец Эльзаса. Он настроен благожелательно — а еще делится с нами своими переживаниями. Сегодня он жалуется на мозоли и неудачи в любви. Это сочетание меня забавляет. Он сидит у меня целый час. Я могу дать ему только один совет: «Будьте мужчиной. И это относится к обеим вашим проблемам».
В девять вечера принимаю последнюю таблетку снотворного в этом осеннем отпуске и ложусь спать, но вскоре просыпаюсь от громкого спора в коридоре. Майор Андреев хочет разбудить всех заключенных, которые уже спят. Петри безуспешно его отговаривает. Во всех камерах зажигается свет. Андреев громко кричит: «Почему спите? Еще нет десяти. Спать до десяти часов запрещается. Правила. Пожалуйста, встаньте!» Он уходит, чувствуя себя победителем. Но через три минуты французский охранник выключает свет. Я снова засыпаю.
18 ноября 1952 года. Петри принес журнал «Карфур». В этом номере Жорж Блон рассказывает в форме вымышленного диалога о моей последней встрече с Гитлером 23 апреля 1945 года, за несколько дней до его самоубийства. Статья называется «Этот странный Шпеер». Я показываю ее Гессу со словами: «Когда-нибудь из этого эпизода получится отличное цветное кино». Гесс со смехом отвечает: «Только потребуйте, чтобы вас играл актер с нимбом над головой». Мы предлагаем друг другу разные драматические штрихи для сентиментальной сцены примирения под землей на глубине двадцати метров. Громко смеясь, мы придумываем все новые эпизоды для фильма. Однако Гесс, по существу, единственный из нашей группы, кто с пониманием относится к моему мелодраматическому возвращению в Берлин, вероятно, потому, что идея прощания очень близка его романтическим понятиям благородства.
Мной, по-видимому, тоже двигало романтическое чувство. А также остатки былой преданности и даже благодарности. И, безусловно, желание положиться на волю случая. В те последние дни войны мы получали огромное множество отчетов о зверствах, до нас доходили рассказы об изнасилованиях, массовых убийствах, стихийных расправах; мы узнали о страшной смерти гауляйтера Мутшмана, которого в сильный мороз голым провезли на телеге через весь Дрезден, а потом забили до смерти. Естественно, подобные истории оказывали на нас свое действие. Мне казалось, лучше висеть на первом фонарном столбе после падения Берлина, чем отправиться на каторжные работы в сибирские рудники. Открыто возражая Гитлеру и признаваясь ему в том, что саботировал его приказы о разрушении, я, если можно так выразиться, рассчитывал на божественное правосудие. В одном я абсолютно уверен: я поступил так не из-за своих обманутых надежд или из страха перед крушением Германии. Я всего лишь хотел снять с себя ответственность за свою будущую жизнь.
Знай я тогда, что впереди меня ждут двадцать лет в Шпандау, я бы оказал Гитлеру более сильное сопротивление. Сейчас временами, когда кажется, что сил больше не осталось, я думаю: какая трагедия, что Гитлер в тот момент едва не падал от усталости и пребывал в снисходительном настроении, поэтому на мое признание в открытом неповиновении отреагировал душевным волнением, вместо того чтобы отдать приказ о расстреле. Это стало бы хорошим завершением моей жизни.
19 ноября 1952 года. Хорошо ли я обдумал все, что написал вчера? Легко сказать, что предпочитаешь смерть долгому заключению. Но какое облегчение я испытал в Нюрнберге, когда в моих наушниках раздались эти слова: «Альберта Шпеера — к двадцати годам». Даже если меня продержат здесь все двадцать лет, что ж, по крайней мере, я жив.
20 ноября 1952 года. Гитлер. Внезапно он вновь поселился в моей голове. Я почти изгнал его из своих мыслей. Ведь я давно о нем не писал. Если не ошибаюсь, почти ничего на протяжении нескольких лет, за исключением небольших историй и редких замечаний то тут, то там. Я не могу это проверить. Если я загляну в свою душу, мне придется признать: я не писал о нем не потому, что избавился от него. Скорее, я избегал его, потому что он до сих пор имеет сильную власть надо мной. Как бы ни повернулась моя жизнь в будущем, при упоминании моего имени люди всегда будут думать о Гитлере. У меня никогда не будет независимого существования. Порой я представляю себя семидесятилетним стариком, дети давно взрослые, и внуки подрастают, и куда бы я ни пошел, люди будут интересоваться не мной, а Гитлером.
Что бы я им ответил? Я видел Гитлера в моменты триумфа и в минуты отчаяния, в его ставке и у чертежной доски, на Монмартре в Париже и глубоко под землей в бункере. Но если бы меня попросили описать один-единственный эпизод, в котором проявились сразу все черты его характера и его многочисленные лица слились в одно, я бы вспомнил относительно незначительный случай — всего лишь прогулку в снегу.
Кажется, это было во второй половине ноября 1942-го. В Сталинграде дела шли очень плохо. Получив неутешительные известия, Гитлер уехал из своей ставки в Восточной Пруссии и укрылся в Оберзальцберге. Доктор Морель настоятельно, и уже не в первый раз, рекомендовал ему отдохнуть несколько дней. Как ни странно, в этот раз Гитлер последовал его совету. Он велел своему адъютанту позвонить мне в управление и пригласить меня в Берхтесгаден. В Бергхофе ему нравилось окружать себя старыми друзьями. Их знакомые лица и безобидные шутки помогали ему избавиться от мрачных мыслей. Его военная охрана тем временем разместилась в соседней деревне.
Когда вечером я приехал в Бергхоф, мы обменялись лишь короткими приветствиями. По своему обыкновению, Гитлер молча сидел перед большим камином и часами смотрел на огонь. На следующий день он тоже был усталый и подавленный. Около полудня он пригласил нас прогуляться к чайному домику, расположенному ниже на склоне горы. Гитлер почти каждый день совершал прогулки к чайному домику, расположенному на горе ниже Бергхофа. Но крайне редко поднимался к «Орлиному гнезду», которое часто путают с чайным домиком. Стоял один из тех гнетущих оберзальцбергских дней, когда западные ветры гонят низкие тучи с плато в Верхней Баварии. Тучи собирались на склонах гор и каждый день обрушивались на землю обильным снегопадом. Несмотря на ранее время суток, на улице было темно, но метель, по крайней мере, утихла. Гитлер спустился с верхнего этажа в своей потрепанной серой ветронепроницаемой куртке. Камердинер протянул ему поношенную велюровую шляпу и трость. Он учтиво, с какой-то отчужденной сердечностью, словно пытаясь добиться моего молчаливого понимания, обратился ко мне: «Вы пойдете со мной. Хочу немного поговорить». Потом повернулся к Борману: «Держитесь сзади вместе с остальными». Мы направились вниз по расчищенной от снега дорожке. Справа и слева стояли невысокие снежные сугробы; вдалеке высилась гора Унтерсберг. Тучи рассеялись; солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные тени, и немецкая овчарка с лаем носилась по снегу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
