достань «языка». Я тебя за это, может, у военно-полевого на поруки выпрошу...»
— Что-то ты заврался,—прервал рассказчика тоненький голосок.— Насильника али мародера Азин не пощадит. Они для него — самая белая контра. Видел, знаю, как он в Вятских Полянах начальника санитарного поезда в расход пустил. Начальник-то сам с потаскухой в мягкий вагон забрался, а раненых в товарные вагоны, будто дрова, покидал. А тут Азин нагрянул, аж почернел весь:
«Для тебя бойцы революции хуже скотов? Ах ты, собака! Да я ж тебя именем Революции к стенке...»
И все. И точка. И отправился начальник к генералу Духонину в гости... ■
Мелькали в дымных отблесках пламени головы, спины, пле-
чи. Пахло крепким самосадом, вареными грибами. Азин стоял в высоком темном вереске и улыбался: радостное настроение его подскочило еще выше: было приятно, что им восхищаются бойцы.
— Вот еще, ребятье, какая хреновина приключилась со связным Вятского полка. В Агрызе, здесь, позавчера дело было. Послал командир Северихин своего связного к Азину с важнецким пакетом. А тому Азина в глаза видеть не приходилось. Ну, явился, подает пакет. Азин взял, прочел бумагу, а потом ка-ак выдернет маузер:
«Руки вверх! Ты кому секретные документы приволок? Я не Азин, я белый полковник. Вашего губошлепа Азина кокнул, теперь и тебе конец...»
А потом засмеялся:
«Нельзя, парень, в такое сурьезное время растяписто-куль-тяписто жить. Ты сначала убедись, что я за птица, а потом документики суй...»
Небо мигало зыбкими звездами, ночь была наполнена сырыми, таинственными шорохами, свежо и легко дышалось.
Азин шел через ночь и все улыбался: «Когда в невероятное веришь, словно в правду, тогда особенно хорошо жить». Между соснами вновь замаячил костер, Азин направился к нему.
— Ты про Азина что хошь болтай, а он в мою душу с ходу вошел. Герой!
— Ерой с дырой! Обыкновенный сукин сын!
А за похабные твои слова я тебя в морду! Сразу перестанешь квакать...
Азин подошел к костру, красноармейцы смолкли. Боец, только что его поносивший, смущенно закашлялся.
— Повтори-ка, приятель, что ты сейчас говорил. Ты, ты, что сукиным сыном меня величал,— сказал Азин, сдвигая на затылок папаху; по его лицу засновали пестрые тени.
Красноармеец вскинул голову, отчаянным усилием встал на ноги.
— И повторю! И не испугаюсь. Кто тебе дал право бойцов плеткой лупить? Ленин дал? Почему ты людей судишь по своему хотению? Ленин велел? А может, врешь ты! Ежели я провинился— суди меня по закону, по правде суди, а не как тебе в башку взбрело.
Красноармеец тут же сник, вздрагивая от испуга, злости, собственной смелости. Азин резко вскинул руку, красноармеец откачнулся, ожидая удара.
— Молодец! Люблю прямых, ценю откровенных. Спасибо за правду!
Азин снова шел под осенними звездами, мимо спящих и мимо беседующих о житье-бытье красноармейцев. Остро и терпко пах вереск, с сосновых веток брызгала влага, чадили костры.
— Стой! Кто идет? — раздался свирепый окрик, и гневно щелкнул затвор винтовки.
— Свои, свои,— торопливо отозвался Азин.
— Парол? — выступил из темноты часовой.
— Кого порол? — уже насмешливо спросил Азин у щуплого, в лаптях и азяме, часового-вотяка. Шагнул вперед.
— Назад, кереметь!
— Я — командир дивизии...
— Вижу, ты сама Азин, а без парола нельзя.
— Позабыл я пароль. Запамятовал, понимаешь...
— Ага, ого! Сама Азин парол позабыла! Утром меня хоть по самую шляпку в землю вбивай, а сейчас не пущу,— часовой вскинул на руку винтовку.
— Вот леший! — восхищенно присвистнул Азин.—Влеплю ему завтра благодарность в приказе.
Он вернулся в штабной вагон, где его уже ждали Северихин, Чевырев, Шпагин, Лутошкин, Дериглазов, Шурмин.
— Есть хочу, Стен! — крикнул Азин счастливым голосом.— Стаканчик самогону тоже недурно.
Стен собрал на стол. Между картошкой в мундире, миской соленых грибов, ломтей черного хлеба появилось большое деревянное блюдо вареной конины.
— Прошу к столу, лошади поданы,— сострил Стен, скосив на Азина дерзкие глаза.
После самогона у всех разрумянились лица, развязались языки. Разговор стал непринужденным и общим: каждому хотелось сказать что-то свое, если не значительное, то хотя бы интересное.
— Я только что слушал, как пулеметчик Ахмет аллаху молился. Что ты, Чевырев, своих партизан от бога не отучишь? — шутил Азин, очистив и круто посолив картофелину.
— Пусть молятся. Мне недавно самому пришлось намаз совершить,— широко улыбнулся воспоминанию Чевырев.
— Да ты шутишь, ты же коммунист, Чевырев...
— А все же пришлось. Мои татары курбан-байрам праздновали. Все встали на колени, склонили головы, прижали руки к сердцу. Только один я, как идол, на ногах. Вижу, косятся татары. Пришлось и мне упасть на колени. Все остались довольными, а я, понимаешь, и верующих красноармейцев не оскорбил, и у них доверия ко мне стало больше.
— Коммунист совершил намаз, а? Может ли красный командир молиться богу, а? — блестя глазами, спрашивал у всех Азин.
— Ради революции допускаю! — сказал Дериглазов.— Я как-то хлебный поезд отправлял. Кулаки железнодорожный мост через речку взорвали, а у меня в отряде двадцать бойцов. Как мост восстановишь? Вокруг в деревнях живут одни татары, вот я и собрал в мечети всех мулл. Глубокочтимые, говорю, вы верные ученики Магомета и знатоки корана. А известны ли вам последние слова пророка, сказанные перед смертью?
«Как мы станем править народом, если ты уйдешь от нас?» — спросили его ученики.
« «Создайте совет и через совет управляйте»,—ответил поп-рок. г
Вижу, кивают башками муллы. Глубокочтнмые, говорю пришло время, и по всей России возникли Советы, о которых говорил Магомет. Скажите народу, что надо помочь Совету и его защитникам. Пусть правоверные отремонтируют мост...
’ Но это же демагогия! — воскликнул Лутошкин.
— А что такое демагогия? — повернулся к нему Чевырев.
Игнатий Парфенович находился в блаженном состоянии духа. командиры то и дело обращались к нему за разъяснениями, призывали в свидетели своих споров: общее внимание льстило старому горбуну. Сейчас Лутошкин удивлялся не невежеству Чейырева, а его откровенному признанию в невежестве.
Я
