архитекторам и инженерам, чем к литераторам. Это не только формальное сходство. Центральная идея Гроссмана, что высшая ценность в мире — это вспышки человечности, которые случаются вопреки нечеловеческой силе, уничтожающей в людях человеческое, эта его идея — совершенно античная по духу. «Невидимая сила жала на него. Только люди, не испытавшие на себе подобную силу, способны удивляться тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются другому — способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста». Вот эту идею современная культурная публика и считает наивной.
Ненаивной, глубокой, беспощадно трезвой нам кажется другая идея — если уж ты угодил в систему зла, то есть практически в любую систему, то нечего дергаться: никакую человечность тут не сохранишь. Или ты вне любых систем, или станешь монстром, никуда не денешься. «Вот она, правда о мире и человеке! Ах, как глубоко!» — говорим мы про всякую книгу, которая заново подтверждает эту идею. И у местных кумиров — Сорокина и Пелевина, и у какого-нибудь модного переводного автора, вроде француза Литтелла, сочинившего претенциозную пародию на роман Гроссмана, — мы ценим именно эту тотальность и безысходность и даже Шаламова ухитряемся перетолковать в таком же духе. Коготок увяз, всей птичке пропасть — вот высшая мудрость. Не пропасть птичка может только одним способом — быть одной, быть невозможным одиноким ястребом из стихов Бродского. В реальности такой взгляд на вещи означает, что человек беспрекословно служит системе — государственной, частной, большой, малой, какой угодно — и одновременно ощущает себя ни в чем не увязшей, парящей надо всеми птичкой. Сознанию, опьяненному и угаром пассивного слияния с системой, и своим мнимым надмирным одиночеством, и в реальности не видны единственно интересные люди — стоящий на своем вопреки среде судья или врач. Этому сознанию, конечно, должен казаться наивным и банальным трезвый, ясный, не магический и не пьянящий ни в одном элементе роман Гроссмана, где человек всегда часть системы — армии, лагеря, института, редакции и т. д., — но без его согласия человеческое в нем неуничтожимо.
№ 39, 12 октября 2012
Способность всполошить. Письмо Надежды Толоконниковой из ИК-14 как триумф прямого высказывания
(Анна Наринская. 2013 год)
Письмо Надежды Толоконниковой из исправительной колонии № 14 — лучшее литературное произведение, которое я прочла за последнее время. Осознала, почувствовала это я сразу же, как только его прочитала, но сначала мне с этим ощущением было как-то неуютно, что ли. Как будто признание этого текста литературой хоть немного принижает поступок его написавшей и реальные страдания, которые за ним стоят. Но это, разумеется, ложное чувство, рожденное несвободой, вечной теперешней оглядкой на то, «как тебя могут понять», чувство, уничтожающее возможность прямой речи.
А письмо Толоконниковой — это как раз триумф прямого высказывания. «Я не буду молчаливо сидеть, безропотно взирая на то, как от рабских условий жизни в колонии падают с ног люди. Я требую соблюдения закона в мордовском лагере. Я требую относиться к нам как к людям, а не как к рабам». Написанные там, где они написаны, эти слова — безусловный и настоящий подвиг. Написанные так, как они написаны, — это одно из самых художественно убедительных высказываний последнего времени.
Акция Pussy Riot в ХХС сделала то, что и должно делать искусство — причем как раз искусство гуманистическое: она окончательно проявила и выставила напоказ черты сегодняшней действительности. В этом случае — самые отвратительные черты. Можно было сколько угодно повторять, например, «смотрите: жестокость, самодовольство, любовь к деньгам и власти нам прикрывают распятым Христом», и этого почти никто не слышал. «Богородица, Путина прогони» услышали все.
У письма Толоконниковой из колонии есть то же качество, что и у панк-молебна: его услышали все. Одна из самых идиотских реакций на это письмо (и при этом довольно частая) — «Что это вы все так всполошились? Что, разве вы раньше не знали, что в колониях ужасные условия?». Сила слова мерится как раз его способностью всполошить. Сила слова писательского — тем более.
«Это письмо своей нравственной ценностью перевесит всю многотомную современную философию» — эти слова сказаны чуть более ста лет назад о письме другой русской девушки из другой русской тюрьмы, но — если вынести за скобки их намеренно преувеличенную восторженность — их вполне можно применить и здесь.
Особую нравственную ценность русский религиозный философ Семен Франк, автор знаменитой книги «Душа человека», увидел в письме, написанном перед казнью двадцатилетней эсеркой-максималисткой Натальей Климовой (казнь вскоре была заменена на пожизненное заключение, и арестантке удалось бежать из тюрьмы — в царской России надзирать и наказывать умели куда хуже, чем в России последующей). Климова не танцевала в неположенных местах — она участвовала в подготовке так называемого «взрыва на Аптекарском острове» (покушении на Столыпина, при котором было убито и покалечено более 100 человек). Ее письмо — это констатация того, что человеком можно остаться и перед лицом мучающего прошлого и ужасающего будущего. Письмо Толоконниковой — тоже констатация — что человеком можно остаться перед лицом мучающего и ужасающего настоящего. И в этом, безусловно, не меньше нравственной ценности.
Тут пора уже немного выдохнуть и отметить вещь менее возвышенную, но при этом важную: текст Толоконниковой, ко всему прочему, очень хорошо написан — в литературном смысле. «Я бросалась на машину с отверткой в руках в отчаянной надежде ее починить. Руки пробиты иглами и поцарапаны, кровь размазывается по столу, но ты все равно пытаешься шить. Потому что ты — часть конвейерного производства. А чертова машина ломается и ломается». Такого умения подбирать слова, такой энергии, выразительности у тех, кто здесь занимается писанием, я не встречала давно.
Корней Чуковский (в десятые годы ХХ века он последовательно занимался литературной критикой) отнес письмо Натальи Климовой к «лучшим страницам русской литературы за 1908 год». Несколько страниц письма Надежды Толоконниковой — если честно делать такие обзоры, — безусловно, следует признать лучшими страницами русской литературы за год нынешний. И за предыдущий. Да что тут считать.
№ 36, 4 октября 2013
Герой фронтира. Как спортивный журналист придумал новый формат медиа, а заодно и новый образ России
(Юрий Сапрыкин, 2021)
«Охренеть!» — с этого смелого заявления начинается первый выпуск ютьюб-шоу «вДудь», интервью с музыкантом Бастой, вышедшее 7 февраля 2017 года. Лицо человека, выступившего с заявлением, хорошо знакомо зрителям спортивных каналов: Юрий Дудь — бывший ведущий ток-шоу на «Матч ТВ» и «России 2». Людей, чуть более глубоко погруженных в мир спортивной журналистики, не удивляют ни жанр,
