Итак, она звалась Еленой. Еленой Лазич.
В семействе родственников она пользовалась заслуженной симпатией. Девушка мало участвовала в шумных забавах и, будучи прекрасной пианисткой, больше любила играть для танцующих, чем танцевать.
Вот как вспоминал Фет о начале их знакомства: “...Я скоро изумлен был ее обширным знакомством с моими любимыми поэтами. И между прочим, она первая познакомила меня с поэмой Тургенева “Параша”... Но главным полем сближения послужила нам Жорж Занд с ее очаровательным языком... Изложение личных впечатлений при прочтении каждого нового ее романа приводило к взаимной проверке ощущений и к нескончаемым их объяснениям. Только после некоторого продолжительного знакомства с m-lle Hellene, как я ее называл, я узнал, что она почти с детства любила мои стихотворения. Не подлежало сомнению, что она давно поняла задушевный трепет, с каким я вступал в симпатичную ее атмосферу...”
В это время Фет мало писал стихов, но те, что дошли до нас, являются вершиной его поэтической славы. Например, “Шепот, легкое дыханье...”. Оно, как утверждает Д. Благой, “написано было всего скорее не позднее конца 1849 года”, т. е. в начале знакомства с Еленой.
Фет отличался необыкновенной музыкальностью, как подчеркивали друзья, и прежде всего П. И. Чайковский, и потому ценил в Елене ее замечательные музыкальные способности. “Мне отрадно было узнать, — признается он в “Воспоминаниях”, — что во время пребывания в Елизаветграде Лист умел оценить ее виртуозность и поэтическое настроение. (Ф. Лист приехал в этот город из Одессы во время пребывания там Императора в сентябре 1847 года и дал там всего один концерт. — И. С. ). Перед отъездом знаменитый композитор написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу необыкновенной задушевной красоты. Сколько раз я просил Елену повторить для меня на рояле эту удивительную фразу. Под влиянием последней я написал стихотворение:
Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью...”
1849 год — начало их любви. О чем они говорили в минуты первых встреч? Наверное, о звездах, о неизмеримых небесных пространствах, о душе, — обо всем, что прекрасно и вечно, что отрывает человека от будничности, унося вдаль, в океан мирозданья. В автобиографической поэме “Талисман” Фет подробно описывает родовое имение, “сонные куртины” и передает атмосферу их бесед:
Мы говорили Бог знает о чем:
Скучают ли они в своем именье,
О сельском лете, о весне, потом
О Шиллере, о музыке и пенье...
Фет был приятно удивлен, узнав, что она знает многие его стихотворения наизусть. Это еще более сблизило их! Как все красиво и счастливо начиналось! Зима. Рождество. Из широких окон виднелся крутой берег речки, на нем погост: огромный белоснежный храм с золотыми куполами, полыхающими в лучах заходящего солнца. От крыльца тянулась запорошенная снегом аллея, над обрывом стояла изящная беседка.
Безмятежная молодежь веселилась в просторной гостиной. Ярко горели свечи, мирно потрескивали поленья в камине. Было тепло и уютно. Все танцевали.
И безмолвна, кротка, серебриста
Эта полночь за дымкой сквозной,
Видит только, что вечно и чисто,
Что навеяно ею самой.
Зима сменилась весной.
Они вместе, и ничто не мешает их любви. В комнате полумрак, и только свечи теплятся светлыми пятнами, таинственно освещая стены. Из открытого окна, из темноты тянет дурманящей пряной прохладой. За рекой безумно и влюбленно поют соловьи. Кажется, весь мир затаился и замер в предчувствии какого-то чуда. Вокруг совсем тихо, слышны только одинокие всплески воды на реке и тайные вздохи весенней ночи. Где-то далеко звонят к заутрене.
Фет не может поверить в свое счастье.
...Среди людей так часто двое
Равно постигнули земное,
Затем, что стали высоко,
И оба сердца пышут страстью,
И оба сердца рвутся к счастью,
А счастье вечно высоко.
Критик Н. К. Михайловский так отозвался о его любовной поэзии: “Фет — это “шепот, легкое дыхание, трели соловья”, безглагольное стихотворение, безначальный конец, бесконечное начало, словом, нечто архаическое, а следовательно, и любовь он может понимать только в самом возвышенном смысле”.
Я. Полонский также удивлялся: “По твоим стихам невозможно написать твоей биографии”. Б. А. Садовский утверждал, что любовь Фета (и его поэзия) тысячами нитей сплетена соловьями, пением у рояля в майскую лунную ночь, со смертью. Садовский первым отметил, что любовная лирика Фета не антураж, а апофеоз любви, пережившей смерть!
Стихотворения Фета на редкость автобиографичны.
Об этом же говорит в своем очерке о Фете В. Ф. Саводник в начале века: “Особую группу среди любовной лирики Фета составляют довольно многочисленные пьесы, навеянные воспоминанием о какой-то погибшей юношеской любви, погибшей по его вине и оставившей в душе поэта никогда не заживающую рану”.
И. С. Тургенев, с которым А. Фет дружил на протяжении многих лет (они имели рядом имения), заинтересовал Полину Виардо стихами Афанасия Фета, и она подготовила ряд романсов, среди которых на первом месте были: “Шепот, легкое дыханье”, “Тихая звездная ночь”, “Я долго стоял неподвижно” и др. (Стихотворения, связанные с Еленой Лазич, а точнее, с памятью о ней, были опубликованы в “Москвитянине” за 1852 год, № 6.)
Опять любовное свидание. Камин, отблески холодного огня, майская ночь, раскрытый рояль, изумительное пение и трели влюбленного соловья, заглушающие поющий женский голос...
Серебряная ночь глядела в дом...
Она без свеч сидела за роялью.
Луна была так хороша лицом
И осыпала пол граненой сталью;
А звуки песни разлились кругом...
В такие минуты Фет сидел неподвижно, безмолвно, стараясь не нарушить эту удивительную картину: прелестную головку с копной чудесных волос, склоненную над роялем, всю ее хрупкую фигурку с красивой наготой стремительно взлетающих рук: “Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах”. А в другой раз он вспоминал: “Беседы наши по временам повторялись. С утра иногда я читал что-либо вслух в гостиной, в то время как она что-нибудь шила”. Казалось, все шло хорошо. Встретились две родственные, понимающие друг друга души. Фет обязан просить ее руки, а дальше наступит безмятежное счастье безоблачной семейной жизни — тепло домашнего очага, очаровательная супруга, многочисленные хорошенькие дети вокруг!
Но... в 1849 году он пишет Борисову: “Я ... встретил существо, которое люблю — и, что еще, глубоко уважаю... возможность для меня счастия и примирения с гадкой действительностью... Но у ней ничего и у меня ничего — вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места...”
Сохранилось несколько упоминаний о Лазич в переписке с Иваном Петровичем Борисовым. Именно с ним Фет откровенен и искренен. В 1850 году Фет признавался: “ С тобой, мой друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух первой юности, только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей любит пробегать по оврагам, заросшим кустарником и ухающим (так в тексте. — И. С. ) земляникой и клубникой... но один я никогда не уношусь в это детство — оно представляет мне совсем другие образы — интриги челяди, тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и переживания в страхе изо дня в день...”.
Драма назревала: “О моей сердечной комедии молчу — право нечего и сказать, так это избито и истерто” (июнь 1850 года).
1 июля 1850 года он совершенно категоричен:” Я не женюсь на Лазич, и она это знает”.
С этой поры он обречен на духовное одиночество.
Фет, по собственному признанию, пытался убедить ее, что не может быть счастливого брака, когда оба не имеют достатка: “Я ясно понимаю, что жениться офицеру, получающему 300 руб., без дому, на девушке без состояния значит необдуманно и недобросовестно брать на себя клятвенное обещание, которого не в состоянии выполнить”.
В мае 1851 года Фет еще раз приезжает в Березовку к Бржеским. Опять весна, безумствуют в садах и за рекой соловьи, но теперь Фет уже считает возможным жаловаться Алексею Федоровичу на “томление, которое выражалось в письмах хорошо знакомой им девушки”. Бржеский советует Фету съездить к Елене, чтобы “постараться любыми усилиями развязать этот “гордиев узел”. Фет не поехал. Как заметила по этому поводу Т. А. Кузминская, долгие годы знавшая Фета, “он всегда помнил себя прежде всего. Практическое и духовное в нем было одинаково сильно”.
Как позднее признался Фет: “Я виноват; я не взял в расчет женской природы и полагал, что сердце женщины, так ясно понимающей неумолимые условия жизни, способно покориться обстоятельствам. Не думаю, чтобы самая томительная скорбь в настоящем давала нам право идти к неизбежному горю всей остальной жизни”.
