в чем не раскаивался, никого не обвинял и никого не назвал; его исхудалое лицо с потухшими глазами сохраняло одно выражение: покорности судьбе и твердости; а его короткие, но прямые и правдивые ответы возбуждали в самих его судьях чувство, похожее на сострадание. Даже крестьяне, которые его схватили и свидетельствовали против него, даже они разделяли это чувство и говорили о нем, как о барине «простом» и добром. Но вина его была слишком явна; избегнуть наказания он не мог и, казалось, сам принял это наказание как должное. Из остальных его, впрочем немногочисленных, соучастников – Машурина скрылась; Остродумов был убит одним мещанином, которого он подговаривал к восстанию и который «неловко» толкнул его; Голушкина, за его «чистосердечное раскаяние» (он чуть с ума не сошел от ужаса и тоски), подвергли легкому наказанию; Кислякова продержали с месяц под арестом, а потом выпустили и даже не препятствовали ему снова «скакать» по губерниям; Нежданова избавила смерть; Соломина, за недостатком улик, оставили в некотором подозрении – и в покое. (Он, впрочем, не уклонился от суда и явился в срок.) О Марианне не было и речи… Паклин окончательно вывернулся; да на него и не обратили особенного внимания.
Прошло года полтора. Настала зима 1870 года. В Петербурге, в том самом Петербурге, где тайный советник и камергер Сипягин готовился играть значительную роль, где его жена покровительствовала всем искусствам, давала музыкальные вечера и устраивала дешевые кухни, а г. Калломейцев считался одним из надежнейших чиновников своего министерства, – по одной из линий Васильевского острова шел, ковыляя и слегка переваливаясь, маленький человек в скромном пальто с кошачьим воротником. То был Паклин. Он порядком изменился в последнее время: в концах висков, выдававшихся из-под краев меховой шапки, виднелось несколько серебряных нитей. Навстречу ему двигалась по тротуару дама довольно полная, высокого роста, плотно закутанная в темный суконный плащ. Паклин бросил на нее рассеянный взгляд, прошел мимо… потом вдруг остановился, задумался, расставил руки и, с живостью обернувшись и нагнав ее, взглянул ей под шляпку в лицо.
– Машурина? – промолвил он вполголоса.
Дама величественно измерила его взором и, не сказав слова, пошла дальше.
– Милая Машурина, я вас узнал, – продолжал Паклин, ковыляя с нею рядом, – только вы, пожалуйста, не бойтесь. Ведь я вас не выдам – я слишком рад, что встретил вас! Я Паклин, Сила Паклин, знаете, приятель Нежданова… Зайдите ко мне; я живу в двух шагах отсюда… Пожалуйста.
– Ио соно контесса Рокко ди Санто-Фиуме! [110] – отвечала дама низким голосом, но с удивительно чистым русским акцентом.
– Ну что контесса… какая там контесса… Зайдите, поболтаемте.
– Да где вы живете? – спросила вдруг по-русски итальянская графиня. – Мне некогда.
– Я живу здесь, в этой линии, вот мой дом, тот серый, трехэтажный. Какая вы добрая, что не хотите больше секретничать со мною! Дайте мне руку, пойдемте. Давно ли вы здесь? И почему вы графиня? Вышли замуж за какого-нибудь итальянского конте?
Машурина ни за какого конте не выходила; ее снабдили паспортом, выданным на имя некоей графини Рокко ди Санто-Фиуме, недавно перед тем умершей, – и она с ним преспокойно отправилась в Россию, хотя ни слова не понимала по-итальянски и имела лицо самое русское.
Паклин привел ее в свою скромную квартиру. Горбатая сестра, с которой он жил, вышла навстречу гостье из-за перегородки, отделявшей крохотную кухню от такой же передней.
– Вот, Снапочка, – промолвил он, – рекомендую, большая моя приятельница; дай-ка нам поскорее чаю.
Машурина, которая не пошла бы к Паклину, если б он не упомянул имени Нежданова, сняла шляпу с головы – и, поправивши своей мужественной рукой свои по-прежнему коротко остриженные волосы, поклонилась и села молча. Она так вовсе не изменилась; даже платье на ней было то же самое, как и два года тому назад, но в глазах ее установилась какая-то недвижная печаль, которая придавала нечто трогательное обычно суровому выражению ее лица.
Снандулия побежала за самоваром, а Паклин поместился против Машуриной, слегка похлопал ее по колену и понурил голову; а когда хотел заговорить, принужден был откашляться: голос его прервался, и слезинки сверкнули на глазах. Машурина сидела неподвижно и прямо, не прислоняясь к спинке стула, и угрюмо смотрела в сторону.
– Да, да, – начал Паклин, – были дела! Гляжу на вас и вспоминаю… многое и многих. Мертвых и живых. Вот и мои переклитки умерли… да вы их, кажется, не знали; и обе, как я предсказывал, в один день. Нежданов… бедный Нежданов!.. Вы ведь, вероятно, знаете…
– Да, знаю, – промолвила Машурина, все так же глядя в сторону.
– И об Остродумове тоже знаете?
Машурина только кивнула головою. Ей хотелось, чтобы он продолжал говорить о Нежданове, но она не решилась просить его об этом. Он ее понял и так.
– Я слышал, что он в своем предсмертном письме упомянул о вас. Правда это?
Машурина не тотчас отвечала.
– Правда, – произнесла она наконец.
– Чудесный был человек! Только не в свою колею попал! Он такой же был революционер, как и я! Знаете, кто он, собственно, был? Романтик реализма! Понимаете ли вы меня?
Машурина бросила быстрый взгляд на Паклина. Она его не поняла – да и не хотела дать себе труд его понять. Ей показалось неуместным и странным, что он осмеливается приравнивать себя к Нежданову, но она подумала: «Пускай хвастается теперь». (Хоть он вовсе не хвастался – а скорей, по его понятиям, принижал себя.)
– Меня тут отыскал некто Силин, – продолжал Паклин, – Нежданов тоже писал к нему перед смертью. Так вот он, этот самый Силин, просил: нельзя ли найти какие-нибудь бумаги покойного? Но Алешины вещи были опечатаны… да и бумаг там не было; он все сжег – и стихи свои сжег. Вы, может быть, не знали, что он стихи писал? Мне их жаль; я уверен – иные должны были быть очень недурны. Все это исчезло вместе с ним – все попало в общий круговорот – и замерло навеки! Только что у друзей осталось воспоминание, пока они сами не исчезнут в свою очередь!
Паклин помолчал.
– Зато Сипягины, – подхватил он снова, – помните, эти снисходительные, важные, отвратительные тузы – они теперь наверху могущества и славы! – Машурина вовсе не «помнила» Сипягиных; но Паклин так их ненавидел обоих – особенно его, – что не мог отказать себе в удовольствии их «продернуть». – Говорят, у них в доме такой высокий тон! Все о добродетели толкуют!! Только я заметил: если где слишком много толкуют о добродетели – это все равно, как если в комнате у больного слишком накурено благовониями: наверно, пред
