Важнейшие атрибуты женского начала в стихотворении «Мастерица виноватых взоров…» – коварство и чувственность. Воплощают эту тему в мандельштамовском стихотворении мотивы востока, красного цвета, а также речи и невозможности речи («Не звучит утопленница-речь», «Этот жалкий полумесяц губ», «Твои речи темные глотая»).
С подобным отношением к любви мы уже встречались в мандельштамовском стихотворении «Я наравне с другими…» (1920), посвященном Ольге Арбениной. В этом стихотворении Мандельштам прямо признавался: «Не утоляет слово / Мне пересохших уст, / И без тебя мне снова / Дремучий воздух пуст. / Я больше не ревную, / Но я тебя хочу, / И сам себя несу я, / Как жертву палачу» (за Арбениной Мандельштам ухаживал «наравне» с Николаем Гумилевым; за Марией Петровых – «наравне» с его сыном Львом. Согласно «Мемуарам» Эммы Герштейн, Мандельштам в 1934 году восклицал: «“Как это интересно! У меня было такое же <соперничество, как с Левой Гумилевым> с <его отцом> Колей…”»)[744].
Однако еще более разительным, хотя и более неожиданным, кажется сходство стихотворения «Мастерица виноватых взоров…» с мандельштамовской эпиграммой на Сталина. И там, и там возникают мотивы незвучащей (неслышной) речи, коварства (отчасти связанного с темой востока), а также красного цвета (в эпиграмме на Сталина: «Что ни казнь у него – то малина»). Возлюбленная и диктатор окружены в стихотворениях Мандельштама сходным ореолом мотивов, потому что оба они – коварные мучители, истязающие свои жертвы и лишающие их дара речи. Об этом удивительном сходстве нам еще предстоит вспомнить, когда мы будем говорить о сложной эволюции отношения Мандельштама к личности Сталина.
Неудивительно, что стихотворение Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…» спровоцировало на полемический стихотворный ответ тогдашнего спутника жизни Петровых Петра Грандицкого:
Демон грозный в тельце малом,От твоих предвечных скалЧто лисенком одичалымК берегам моим пристал?
Ты ль, надменный, стал бескрылым,Плен пушистый возлюбя?Как же волнам и светиламНе вступиться за тебя?
Только ль ребрышки худыеМаком бровки на челе,Если Дьяволом стихияЗалегла во влажной мгле?
Что тебе немые хорыКрасных рыб на дне морском,Если мраморные взорыИздают беззвучный гром.
Что тебе гнилая влага,Ржа и тлен кривой воды,Если пламя КарадагаПлавит сплав твоей руды –
Пламя страсти и обиды,Пламя мести и вины,Что разит пращой Давида,Жжет безглавьем сатаны.
Эмма Григорьевна Герштейн, рассказывая в своей мемуарной книге о семейной жизни Мандельштамов этого периода и влюбленности поэта в Марию Петровых, воспользовалась множеством терминов из арсенала профессиональных сексологов: «брак втроем»[745], «строго просчитанные чередования эксгибиционизма и вуайерства»[746], «бисексуальность»[747] и, наконец, «садизм»[748]. Приведя здесь, по долгу честного биографа, эти библиографические ссылки, сознательно ограничим себя ими, а также цитатой из мандельштамовской внутренней рецензии 1927 года на роман Рахели Санзара «Потерянное дитя»: «Атмосфера повествования очень напряженная с уклоном к мелодраме. Социально книга фальшива. Фабульно – интересна. Принять ее ни в коем случае нельзя: она насквозь нездорова, играя на патологических явлениях и искажая действительность» (II: 589). Излишне будет еще раз говорить здесь о том, что мы высоко ценим мемуары Герштейн. Лучше любых слов об этом свидетельствуют многочисленные отсылки к ее воспоминаниям, содержащиеся в нашей книге.
Едва ли не самым важным событием зимы 1934 года стала для Осипа Эмильевича неожиданная смерть Андрея Белого, которая пришлась на 8 января. Сергей Рудаков изложил в письме к своей жене рассказ Мандельштама о том, как он «стоял в последнем карауле <…>. В суматохе М<андельштам>у на спину упала крышка гроба Белого»[749]. Смерть автора «Петербурга» и «Мастерства Гоголя» поэт оплакал в нескольких стихотворениях, которые в семье Мандельштамов условно назывались «Реквием». Одно из стихотворений Осип Эмильевич передал вдове покойного писателя, но Клавдии Николаевне оно не понравилось, так как показалось слишком «непонятным»[750].
Реквием по Андрею Белому закономерно может восприниматься и как реквием по самому Мандельштаму. «…Тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме, – вспоминала Анна Ахматова. – Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 года), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”»[751]. Тогда же Мандельштам спрятал в каблук своего ботинка лезвие безопасной бритвы – спустя несколько месяцев оно будет пущено в ход.
17 февраля 1934 года Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич высказал пожелание приобрести мандельштамовский архив для Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики. 16 марта собралась Комиссия экспертов по приобретению фондов музея, которая предложила за архив поэта смехотворно малую цену: 500 рублей. Вдогонку неприятному разговору с Бонч-Бруевичем, состоявшемуся 21 марта, полетело гневное мандельштамовское письмо: «Назначать за мои рукописи любую цену – Ваше право. Мое дело – согласиться или отказаться. Между тем Вы почему-то сочли нужным сообщить мне развернутую мотивировку Вашего неуважения к моим трудам. Таким образом покупку писательского архива Вы превратили в карикатуру на посмертную оценку. Безо всякого повода с моей стороны Вы заговорили со мной так, как если бы я принес на утильпункт никому не нужное барахло, скупаемое с неизвестной целью» (IV: 156).
В позднейшем разговоре с Сергеем Рудаковым Мандельштам следующим образом излагал соображения, высказанные ему Бонч-Бруевичем: «Я, да и мои товарищи считаем вас второстепенным поэтом – не обижайтесь и на нас не сердитесь – другие и даром <свои архивы> дарят»[752].
В середине апреля 1934 года Мандельштамы приехали в Ленинград. В начале мая в помещении «Издательства писателей» Осип Эмильевич получил наконец возможность поквитаться с председателем позорного суда по «делу Саргиджана – Мандельштама» Алексеем Толстым. Елена Тагер записала со слов Валентина Стенича: «Мандельштам, увидев Толстого, пошел к нему с протянутой рукой; намерения его были так неясны, что Толстой даже не отстранился. Мандельштам, дотянувшись до него, шлепнул слегка, будто потрепал его, по щеке и произнес в своей патетической манере: “Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены”»[753]. Вариант Федора Волькенштейна: «Мандельштам побледнел, а затем, отскочив и развернувшись, дал Толстому звонкую пощечину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
