Начало своего перевода она приложила к письму, написав, что «постарается переводить лучше», видимо, имея в виду уже опубликованный в декабре 1876 года в Петербурге французский перевод «Кроткой».
Однако из ее следующего письма — от 14 июля 1877 года — можно сделать вывод о том, что на Достоевского ее письмо от 7 мая ожидаемого впечатления не произвело. Она оставляет работу над переводом и даже укоряет писателя в «натянутости» и вынужденной «вежливости», которые она ощутила в его письме.
В августовском письме Достоевский на упреки Лурье отвечает резкостью, полагая, что она просто «с жиру бесится», и это письмо она воспринимает с болью. Ее ответ последовал уже 3 сентября. В нем Софья Лурье не ограничивается описанием того, как ее обидела несправедливость суждения о ней Достоевского, но и говорит о своем несогласии с ним по принципиальным вопросам. Из ее письма мы узнаем, какие книги из своей библиотеки давал ей для прочтения Достоевский. Это — «Записки Екатерины», а также «Россия и Европа» Н. Я. Данилевского. И если она с интересом прочла «Записки», поскольку и до того много читала о Елизаветинском и Екатерининском времени, то с идеями Данилевского о «загнивании» Запада, явно близкими Достоевскому, она согласиться никак не может и будет по-прежнему стремиться к Европе и в Европу. (По-видимому Достоевскому очень хотелось хотя бы знакомых евреев превратить в каких-нибудь шафаревичей.)
Ответ Достоевского на это письмо, к сожалению, не известен, хотя имеется доказательство того, что он существовал и что переписка с Лурье еще некоторое время продолжалась.
Век Софьи Лурье был недолог: она пережила Достоевского всего на пятнадцать лет. Замуж она вскоре вышла, хоть и не за «надворного советника Блоха», кандидатура которого обсуждалась в ее переписке с Федором Михайловичем. В год смерти Достоевского, в 1881 году, у нее родился сын Павел. Новый XX век ее семья — семья Эпштейнов — встретила в Новом Свете, куда она эмигрировала в связи с усилением погромных настроений в западном крае Российской империи. Скорее всего, отъезд семьи произошел уже после смерти Софьи в 1895 году, но точных данных об этом не имеется.
Ее сын — Пауль Эпштейн — стал профессором физики Калифорнийского университета и известным ученым, принадлежавшим к кругу А. Эйнштейна и состоявшим с ним в переписке. Именно к нему обращены слова Эйнштейна: «Можно заботиться о судьбах мира, но не забыть и о своем племени» (из письма, написанного Эйнштейном в октябре 1919 г. в связи с усилением антисемитских настроений в Германии), а один из учеников Пауля Эпштейна — Борис Подольский, также происходивший из семьи евреев-эмигрантов из Российской империи, стал вместе с Натаном Розеном соавтором Эйнштейна по одной из самых знаменитых научных статей, подписанных гениальным физиком Эйнштейном, но это уже совсем другая история.
Эйнштейн, любивший творчество Достоевского и особенно «Братьев Карамазовых», однажды сказал об этом писателе: «Он дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс». Интересно, знал ли он, что Пауль Эпштейн был сыном женщины, пользовавшейся дружеским расположением и симпатией Достоевского и увековеченной в его текстах? Вероятно, знал, потому что Пауль помнил о матери, и в архиве Калифорнийского университета хранятся его воспоминания. Именно из этих воспоминаний стало известно, что у Софьи Лурье было десять писем Достоевского. С тремя из них мы здесь познакомились, а остальные семь, до сих пор неизвестные, она незадолго до своей смерти послала В. Розанову в ответ на его официальную просьбу. По сведениям П. Эпштейна, Розанов, работавший тогда над биографией Достоевского (скорее всего — над своим большим эссе «Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», опубликованным впервые в 1891 году), снял с них копии. Однако и копии, и оригиналы бесследно исчезли.
Интерес же Альберта Эйнштейна к Достоевскому обычно объясняют стремлением к высшей гармонии мира, свойственным этим обоим гениям. Но не следует забывать и о том, что в отношении Достоевского к пространству и времени можно ощутить предчувствие теории относительности. Чего стоят например такие его слова из черновой тетради к «Преступлению и наказанию»: «Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время есть отношение бытия к небытию!» Впрочем, предчувствие теории относительности было и у древних философов Востока.
Мне однажды пришлось выступить с рассказом об «осеннем романе» Достоевского перед довольно большой аудиторией, и я услышал однозначный вывод нескольких моих слушательниц: «Софья Лурье просто ему очень нравилась!» Думаю, что в этом чисто женском умозаключении есть немалая доля истины. Судя по необычайному тону его писем к восемнадцатилетней девушке, Достоевский не остался безразличен к ее юному облику, который мы себе, из-за отсутствия портретов, представить не можем, к ее нравственной чистоте и стремлению все узнать, к ее почти детской, так умилявшей его, доверчивости. Она сумела задеть в его душе какие-то потаенные струны, и он забыл о том, что за хрупкими плечами этой девушки пугавшие его таинственные «сорок веков бытия» ее несчастного народа, забыл о том, что она из ужасного «status in statu» и из созданного его больным воображением угрожающего России «жидовского царства», поскольку она не скрыла от него, что ее отец — банкир. Музыка этих струн, несколько поутихшая после ее несостоявшейся поездки на
Балканы, потом, особенно по получении ее письма о докторе Гинденбурге, зазвучала с новой силой. Благодаря этой непреодолимой силе нравственного пробуждения изумленному читателю является творец, который «вдруг» после всего ерничания и жеманства, «политического» вздора и «недужного» бреда, наполняющих вторую («еврейскую») главу мартовской (1877 года) книжки «Дневника писателя», в ее третьей главе гениальными мазками уверенного в себе Мастера, слегка прикоснувшись к рассказу юной еврейки, создает близкую к евангельской картину рождения сына человеческого в «идеальной, невозможной, смраднейшей нищете бедной еврейской хаты». Той «хаты», что подстать хлеву, где увидел свет Божий Иисус Христос. А освящает эту «смраднейшую нищету» догорающая оплывшая сальная свечка на кривом столе и удивительный блеск перламутра, в котором отражается ее колеблющееся пламя. Свеча горела на столе, свеча горела…
— Откуда же в этой нищете появился перламутр? — спросите вы.
— О, это очень просто, — ответит вам Мастер. — Старый доктор, собираясь принимать роды, положил на стол свой перламутровый портсигар, подаренный каким-то богатым клиентом.
Из-за пропавших у Розанова семи писем Достоевского к Софье Лурье совершенно невозможно восстановить картину их взаимоотношений во всей ее полноте. Впрочем, зная характер Розанова, можно предположить и то, что письма эти не пропали, а были им уничтожены, как не укладывающиеся в тот образ Достоевского, который он пытался создать. Но древние говорили, что мудрому не много надо, и мудрому читателю вполне достаточно удивительной картины, которой душа Достоевского откликнулась на письмо Софьи Лурье, чтобы понять, как много значила для него их случайная встреча. Тоже ведь — из числа чудесных «единичных случаев»…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
