команданте и сам склонялся к такому варианту, но решил не обнародовать его раньше времени.
— То есть ты имеешь в виду, что этим взрывом мальчишка хотел сказать примерно следующее: «Ты предпочла мне успешного автора, а я так мечтал засунуть руки тебе в трусы, теперь смотри, что я умею — возьму и превращусь в суп», да?
Полицейский передернул плечами.
— Это одна из версий, — сказал он, — в ней столько же смысла, сколько и в других. Может, он не собирался превращаться в суп. Может, бомба предназначалась для Вальдеса. Или для девчонки.
— А где были эти трое, когда взорвалась бомба?
— Я не знаю, шеф, вы не велели мне их допрашивать.
Команданте помолчал.
— Хотите, чтобы я допросил их, шеф? Я могу их разыскать хоть сейчас.
— Нет, не надо. Я сам это сделаю. Да. Сам.
— Что, давят сверху?
— Сынок, никто не может давить на меня в этом здании. Это моя прерогатива. Но… — Он помолчал, еще раз затянулся сигарой. Помолчал подольше, чтобы придать веса своим словам.
— Что, неужели сигнал идет с самого верха?..
— Лучше не будем…
Этого было достаточно, чтобы поразить воображение детектива и внушить ему еще большее уважение к шефу. Вот так, ничего не сказав, лишь покатав во рту сигару и пару раз закатив глаза, старый лис, напуганный, что теряет вес в глазах начальства, придал себе важности хотя бы в глазах подчиненного.
— Об этом мы говорить не будем, но я начну с сеньора Вальдеса. Мне кажется, я знаю, где его можно найти.
* * *
Конечно, когда мама заставила его дать глупое обещание не спать с Катериной, сеньор Вальдес совершенно не собирался его выполнять. Спорить с матерью он не стал, но лишь потому, что хотел поскорее прекратить мучительную сцену. Каково услышать такие слова из уст матери! Наши матери никогда не забывают, что видели сыновей голышом, кормили их грудью, мыли и подтирали попки. Они не желают соблюдать дистанцию. Они думают, что материнский статус дает им право говорить что угодно, но сеньор Вальдес, как все сыновья, несмотря не неоспоримый факт своего существования, не желал признавать, что его зачатие произошло обычным путем. Мысль о том, что его мать, пусть очень давно, занималась сексом с мужчиной и что это даже могло ей нравиться, приводила его в ужас. Нет, сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не имела ничего общего с сеньорой Марией Марром. Сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не могла стонать в постели, как Катерина пару часов назад. Сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не имела права чувствовать влечения к мужчинам. Он воздвиг для матери пьедестал, но в награду ожидал, что сам он будет стоять на соседнем пьедестале. Поэтому, когда мама презрительно прошипела: «Полагаю, ты трахаешь ее», — сеньор Вальдес опустил глаза и кивнул, только чтобы она поскорее заткнулась.
А затем она открыла дверь, и они вместе вышли в гостиную к Катерине.
Он заново представил матери Катерину, а потом Катерине — маму, именно в этой последовательности, чтобы соблюсти правила этикета, и дамы мило улыбнулись друг другу, будто несколько минут назад одна из них не стояла в дверях практически голой.
Сеньора Вальдес протянула Катерине руку, раздвинула губы в улыбке и подставила для поцелуя ледяную щеку, обронив: «Милочка, как чудесно!» — тоном, которым она говорила бы с прислугой, только опрокинувшей на пол горку с ее любимым фарфоровым сервизом.
За этим последовали чаепитие, неизменное звяканье ложечек о стенки чашек и мамина просьба, прозвучавшая как приказ капрала на плацу:
— Милочка, вы должны позволить мне походить с вами по магазинам.
Сеньор Вальдес понял, что после этого похода у Катерины не останется ни малейшего шанса на джинсы — ее склюют, растерзают, а потом она воскреснет в туфлях на изогнутых каблучках.
На прощание мама сказала:
— Как мило, что вы зашли. Было чудесно познакомиться с вами, деточка. Мне кажется, сегодня — самый счастливый день в моей жизни.
И захлопнула за ними дверь с твердостью coup de grace — последнего, смертельного удара шпагой.
Все это время сеньор Вальдес не собирался выполнять ее нелепое приказание.
На улице Катерина спросила:
— Ну что, выдержала я экзамен?
В награду он поцеловал ее, а затем они отправились в Картинную галерею и провели там полдня. Потом пили кофе, гуляли в тени деревьев около реки, ужинали, а после ужина он отвез ее в свою квартиру, где у Катерины уже появилась зубная щетка, занявшая место в стеклянном стаканчике рядом с его английской щеткой. Все это время сеньор Вальдес собирался при первой же возможности нарушить наказ матери.
Но ничего не вышло!
Душ сеньор Вальдес принял один, так что там ничего не случилось. Чистый, он залез под шелковистую, хрустящую простыню из египетского хлопка, и снова ничего не случилось. Катерина ходила по спальне, улыбаясь, оставляя за собой островки разбросанной одежды, а он не реагировал. Он лежал, прислушиваясь к шуму воды, а потом она появилась в комнате, завернутая в пушистое белое полотенце, блестя и сверкая росинками на коже, и опять — ничего! Она встала у кровати, отпустила руки и дала полотенцу упасть — ничего! Она откинула простыню — ноль! Она встала одним коленом на кровать, наклонилась вперед, осыпав его волосами, легла рядом, обвила руками его шею, положила ногу ему на живот, поцеловала в плечо, провела кончиками пальцев по груди. Ничего.
Она продолжала целовать его. Она прижалась к нему и легонько подышала в ухо. Она хрипловато усмехнулась.
Он сказал:
— Что-то я устал.
— День закончился лучше, чем я могла предположить, — Катерина поцеловала его медленно, страстно, в шею под ухом.
Он не пошевелился.
— Ты, наверное, тоже устала.
Катерина приподняла голову и посмотрела на него.
— Да, — сказала она, — день был такой длинный! Я действительно устала. Очень.
— Тогда, может, отложим до завтра?
— Хорошо. — Она отвернулась, свернулась клубком на другой стороне кровати.
Сеньор Вальдес вздохнул. Он обнял Катерину сзади, провел рукой по шелковистой коже, но она сделала еле заметное нетерпеливое движение, сбрасывая его руку. Почти незаметное движение, но в нем он прочитал презрение.
— Я очень устала, — сказала она тихо.
Но он знал, что она просто утешает его, пытается оправдать его бессилие, и, конечно, он винил во всем свою мать. Старую каргу с обвислыми коленями, с искореженными, скрюченными пальцами, с ее холодной постелью, в которой уже сорок лет не было мужчины. Он во всем винил
