Еще жило в ее памяти расставание с Юрием, еще не прошла старая боль, поднимавшаяся в ней сильными ударами сердца, едва только вспоминала последнюю встречу, когда уговаривал ее Юрий с ним вместе покинуть Владимир. Где он сейчас, жив ли, в какие его забросило края?.. А может быть, и нет его уже, может, только и остался он в ее сердце, и кости его, умытые чужими дождями, белеют посреди нелюдимой степи?
Сказывали страннички, будто видели молодого князя в Рязани, по другим слухам — подался он с дружиной к половцам. И уж не раз жалела потом Досада, что не послушалась своего сердца, не покинула отчий дом — как знать, а вдруг помогла бы она любимому, удержала его от опрометчивого шага, уберегла в минуту опасности...
Нет, не о Ратьшиче думала все эти дни Досада, не до него ей было, да и что ей в Кузьме? Вон сколько вокруг молодых да ладных парней — любому только намек подай, в тот же день зашлют к отцу сватов. Только не до сватов ей нынче — свербит незаживающая рана, спать мешает по ночам, потому что и ночью все то же: то Лыбедь приснится, то стог, то мчится она с Юрием на коне по бескрайнему белому полю.
— Грустный ты что-то сегодня, Кузьма,— сказала Мария, разглядывая Ратьшича и догадываясь о причине его грусти.— Пошел бы к девкам в хоровод. Вона как стрижет тебя глазами Краса. Аль девка не по тебе?
— Другая у меня на уме.
— Про другую и думать забудь,— строго сказала Мария.
— Как знаешь, княгиня,— покорно отозвался Кузьма.— Я бы и сам рад, да разве сердцу прикажешь?
— Экий ты, Кузьма. Девку бы пожалел. Горе ведь у нее...
— А счастье рядом ходит.
— Тебе — счастье, а ей?
Вздохнул Кузьма, поглядел на Марию печальным взглядом и, поклонившись, собрался уходить — княгиня остановила его:
— Не серчай на меня, Ратьшич.
— И ты не серчай, княгиня. Не передать ли что Всеволоду?
— Поклон передай. И еще скажи: жду я его в Суждале,— помешкав, добавила: — Соскучилась я по князю, так ему и скажи.
В последний раз взглянул Кузьма на Досаду — она же даже не обернулась в его сторону — и спустился с пригорка. Поймал коня: стиснув пятками ему бока, помчался, вздымая пыль, по светящейся среди лугов дороге.
Ветерок с Ополья принес раннюю прохладу. Ратьшич поежился и подумал, что зря пустился на ночь глядя в путь, но поворачивать коня ему не хотелось, да и думы были невеселы: нет, не полюбит его Досада, зря он старается, зря надрывает сердце. А брать ее в дом без любви — только маяться. Где уж ему тянуться за боярской дочерью!
Гнал он коня по пустой дороге, стегал его плетью. Сердился конь, вскидывал голову, недоуменно взглядывал на седока: аль подменили ему хозяина или бес в него вселился? Но, устав от скачки, Ратьшич сам придерживал его, а то и вовсе опускал поводья — ехал тихо, не видя и не слыша ничего вокруг.
Так наехал он за полночь на одинокий костер, удивленно остановился. У костра полулежал, опершись на локоть, небольшого росточка мужик, рядом пощипывал траву оседланный конь.
Услышав топот, мужик вскочил на ноги, вгляделся в темноту.
— Эй, кто там? — крикнул Ратьшич с коня.
— Подъезжай, увидишь,— сказал мужик.
«Смелый»,— подумал Ратьшич и приблизился к костру. Приглядевшись наметанным взглядом, сообразил,
что под кафтаном на мужике кольчуга; в траве лежал шлем. Длинные русые волосы крупными прядями спадали мужику на плечи.
Кузьма сам себе не поверил:
— Да никак, Словиша?!
— Он самый и есть. А ты Кузьма.
— Верно.
Ратьшич проворно спрыгнул на землю, обнял дружинника. Пригляделся: вроде бы все такой же, только лицом потемнел, да заострились скулы. Глаза глядят по-прежнему молодо.
— А сказывали, что сидишь ты у Владимира в порубе,— опустился на корточки возле огня Ратьшич.
— Верно сказывали,— кивнул Словиша.— А нынче вот — ко князю гонцом, везу от Святослава гостинцы.
— Порадуешь Всеволода...
— А ты-то как? — спросил Словиша.
— Живу, не жалуюсь.
— Да-а,— неопределенно протянул Словиша и сломал о колено сухую валежину, сунул ее в огонь под красные уголья.— Еду вот я на коне, гляжу вокруг, и сердце радуется. Дай, думаю, разложу костерок. В ночи все равно не ждет меня князь. А то соскучился по родному дымку, когда-то еще посижу у огня?..
Ратьшич тряхнул головой, засмеялся.
— Ты что? — удивился Словиша.
— Вот ведь какие чудеса случаются,— сказал Кузьма.— Скакал я нынче и думал: велико Ополье, а ни живой души на дороге. Хоть бы кто повстречался...
— Тебя тоже в ночь понесло.
— А! — Ратьшич махнул рукой.
Словиша достал из брошенной рядом с плащом сумы хлеб и кусок жареного мяса, разломил, половину протянул Кузьме, мясо разрезал узким засапожным ножиком.
— Видел я вчера на переправе через Нерль булгарских купцов,— сказал он, уплетая за обе щеки.— Едут не нарадуются: тихо стало, бояться некого. Не шалят на дорогах разбойнички, твердой рукой правит Всеволод.
— Он и зипунников с Волги потеснил,— согласно кивнул головой Ратьшич.
— А на юге все враждуют из-за Киева. Попал я по пути в Рюриков стан. Да, не скоро вернется Святослав на свою Гору. Объединятся Ростиславичи — не видать ему Киева.
— Зря старый князь поддержал Романа.
— Думал, силы за ним неисчислимые.
— На Новгород понадеялся...
Словиша хмыкнул.
— Новгородцам голову в костер совать ни к чему. Вон и нынче уже поговаривают: зачем нам Владимир, позовем другого князя. Не сядет Святослав в Киеве — не видать и сыну его новгородского стола,— сказал он.
— Умен князь Всеволод. Даром что молод,— кивнул Ратьшич.
— Умен,— согласился Словиша.
Небо на востоке начинало сереть. В траве вспорхнула и защебетала ранняя птаха.
Костер догорел.
Когда Ратьшич со Словишей подъезжали к Владимиру, солнце уже озарило купола многочисленных церквей.
У самых Серебряных ворот навстречу им попался юркий мужик с перекинутым через плечо мешком. Сзади плелась молодуха и что-то кричала ему вслед. Мужик сплюнул и остановился.
Ратьшич улыбнулся: от вчерашних пасмурных мыслей не осталось и следа. Молодец Словиша — сам бог послал его Кузьме.
Все вдруг высветилось вокруг: и сбегающие налево к Клязьме зеленя, и широкая речная пойма, и лес, укрывший сплошной стеной муромскую сторону, и крытые щепой беспорядочно раскинувшиеся на косогоре избы посада.
Кузьма пришпорил коня и нагнал Словишу под высокими сводами ворот.
— Ну скажи, ну что ты за мной увязалась?
— Захотела и увязалась,— бойко ответила Злата и, подоткнув сарафан, села с ним рядом.
Закончив роспись Успенского собора,— неделю тому назад это было,— Зихно снова загулял у клобучника Лепилы. Злата все дворы обегала, выплакала все глаза. Никитка, как мог, успокаивал ее:
— Да никуды не денется твой Зихно. Дорогу домой знает.
Зато Аленка подливала масла в огонь:
— У непутевого все по-непутевому. Поди, пристроился к какой вдовице под бочок.
Злата — в слезы. Едва успокоила ее Аленка.
— А не поискать ли богомаза у судовщиков? — предложил Никитка, вспомнив, как однажды рассказывал ему Зихно о знакомом своем Яшате.
Пошли к судовщикам. Нашли Яшату.
— Не, у нас его не было,— сказал судовщик.— А вы загляните-ка к златарю Толбуге.
Постучались к златарю. Толбуга, распухший с перепоя, с покорябанным лицом и подбитым глазом, шепнул Никитке, что Зихно был у него, пил, но жена проводила богомаза ухватом.
— Злючая она у меня,— сказал Толбуга.— Ну ровно пес цепной.
Сказал и опасливо нырнул за дверь. В горнице послышались возня и глухие удары.
— Я те покажу цепного пса! — слышался за дверью басистый женский голос.— Я те покажу!..
Перепуганные, Никитка со Златой выскочили за калитку. Отдышались. Постояв на солнцепеке, решили искать Лепилу. Едва достучались до клобучника.
— Чо грохочете, людям спать не даете? — спросил Лепила, отворяя дверь. Узнав Никитку, вымученно улыбнулся.
