Потом пили мед, и монах рассказывал о своих странствиях. Прощаясь со Златой, Зихно сказал:
— Ты без меня со двора ни шагу.
Злата, тиская узелок, который так и держала все время в руке, согласно кивнула головой.
5
Полюбилась Злата Еноше. Старик был совсем слаб, но, окруженный ее заботами, скоро повеселел и весь словно бы распрямился.
Бывало, встанет утром раненько по-стариковски, а Злата уже хлебы испекла, на столе дымятся в горшке щи. Вечером ляжет, покряхтывая, на лавку, скажет:
— Ты бы уж спать шла, Златушка.
А она только отмахнется — где там: вода не припасена, полы не метены, и еще надо поставить опару. Зато стала Еношина изба чистой да нарядной, другой такой во всем Суздале не сыскать. А все почему? А все потому, что в доме хозяйка.
Ходит Еноша по городу, всем мостникам уши прожужжал: никак не нахвалится Златой. Те, кто полюбопытней, приходили на нее поглядеть: и что это, мол, Еноша расхвастался?! А как отведают Златиной похлебки да попробуют ее пирогов — и сами разносят но всему посаду о ее гостеприимстве и ловких руках.
Стали похаживать к Еноше и молодые парни — вроде бы по делу, совета попросить, а сами со Златы глаз не спускают.
— Вот кобели,— добродушно посмеивался над ними Еноша.— Гляди, доченька, еще боярские сыны начнут за тебя свататься.
— У меня Зихно есть.
— Зихно — богомаз, человек ненадежный, а боярский сын — гора.
— Ты что это такое говоришь, Еноша?! — негодующе набрасывалась на него Злата.— Уж не просватал ли кому часом?
— А коли и просватал, так ведь любя...
Не нравились Злате Еношины разговоры. Чего это разошелся старик? Еще беду накаркает.
А он все похаживал вокруг нее да подмигивал. Ох, не к добру это.
Пожаловалась Злата богомазу:
— И что это Еноша проходу мне не дает?
— От старости, Злата, от старости. А ты прости его. Человек он добрый.
Редко захаживал к ней Зихно. Если же захаживал, то ненадолго: нетерпеливый, отчужденный, весь в краске. Выпьет медку с Еношей — и снова в монастырь. Говорил: хвалит его игумен. Расписал он монастырские палаты — что тебе в Печерской лавре. Еще киевляне-то позавидуют, еще призовут его снова к себе, еще докатится слава о нем до самого митрополита.
— Вот тогда заживем, Златушка. Тогда и придут к концу мои странствия.
Не верила ему Злата:
— Не кончатся они и вовек. Не такой ты породы, Зихно. Не усидеть тебе в покое да довольствии.
— А ты отколь знаешь?— удивлялся богомаз, тараща на нее глаза.
— До сей поры не догадался?.. Взгляни-ко на себя. На лице-то вся твоя судьба и записана.
Чурила тоже ему говорил:
— Не в довольствии счастье, не в кунах да гривнах. Набей ты хоть три скотницы золотом, а все одно потянет в мир. Вот кабы был ты боярином...
— Боярское житье сладкое.
— От лукавого оно, а не от бога,— наставлял Чурила неугомонного богомаза.
Игумен же искушал его:
— Смири гордыню, Зихно. Мастерство даровано тебе, чтобы возвыситься над людьми. А злато хоть и тлен, но и сам человек не вечен. Ждут тебя, Зихно, и богатство и почет. Всем ли дано видеть то, что видишь ты в своих красках?
— Прости мя, господи,— шептал Зихно, запрокинув голову и разглядывая своих святых и апостолов.
И видел он то, чего не видел старый игумен: вот это Чурила, а это Никитка, а вон там, в толпе, Еноша и рядом с ним — тот парень-воротник, который первым встретил их в Суздале...
Чурила, забравшись к нему на леса, всматривался близорукими глазами в причудливые линии, украсившие своды трапезной, поглаживал бороду и лукаво щурился. Уж он-то, хоть и незряч почти, а все разглядел и все понял.
Уронив кисти, Зихно в отчаянии сжимал голову: нет, никогда не научится он писать, как византийские мастера,— не возвышали его лики, не обращали взоры людей к богу, а опускали на улицы, на торговые площади, в избы плотников и в землянки безродных холопов. Не было в душе его трепетного восторга, не было вечной тайны...
И тогда возвращался он к Злате сам не свой. Молча хлебал щи, молча пил мед, молча глотал пироги.
— Или посетовал на тебя игумен? — приставал к нему Еноша.
— Игумен доволен,— коротко отвечал Зихно.
— Отчего же на челе твоем скорбь?
— Оттого что в душе сомнение.
Еноша облегченно вздыхал, по-своему понимая его слова.
— Не тревожься ты за Злату,— говорил он.— Все это пустое. А ежели что и услышишь, то так и знай: у Еноши глаз вострой, он за всем углядит.
— О чем ты? — удивлялся Зихно.
— Молодо-зелено,— посмеивался Еноша.— А ты подобрее к ней, а ты поласковее. Ласковое слово и кость ломит.
— Ну и говорун ты, Еноша,— краснела Злата, подавая на стол и нежно поглядывая на Зихно.
Раз под вечер у Еношиной избы остановился странник с хворостинкой в руке. У странника было безбородое длинное лицо с провалившимся ртом, острый подбородок и лукавые зеленоватые глазки; на плечах болтался пропотевший, латанный во многих местах кафтан с деревянными потертыми пуговицами, на ногах — почерневшие от пыли и времени лыковые лапти.
Еноша вышел на крыльцо и пригласил странника в избу. Перекрестившись на торчащий над крышами крест Рождественского собора, странник поклонился Еноше и, тщательно выбив из лаптей пыль, вошел вслед за ним в горницу.
— Здрав будь, добрый хозяин,— сказал он Еноше, снимая облезлую шапку и снова крестясь,— Бог в помощь,— оборотился к занятой у печи Злате.
Злата улыбнулась ему через плечо и выхватила ухватом стоявший на углях горшок с кашей. Странник, потянув носом, вдохнул в себя идущий от горшка пар, сглотнул слюну.
Еноша пригласил его к столу, стал выспрашивать, откуда он и куда идет. Странник рассказывал охотно.
— Зовут меня Клетькой, а иду я на Ростов от Мурома и вот уж третий день, как не жевал и хлебной корочки.
Еноша окликнул Злату:
— Скоро ли каша поспеет?
И, обернувшись к страннику, приготовился слушать дальше. Страсть как любил Еноша рассказы бывалых людей. Самому-то ему за всю его жизнь не довелось побывать нигде дальше Владимира.
— Всю Русь исходил я, был и в Новгороде,— говорил Клетька.— Повидал великое множество людей и чудес. Молился в киевских пещерах, сидел на цепи в половецком плену.
— Да неужто на цепи?! — удивлялся Еноша.
— Как есть на цепи,— кивал головой Клетька.— Ровно пес. А у булгар хотели меня обратить в ихнюю веру. И уговаривали, и угрожали. Чего только не выдумывали. А когда уж бросили в яму, решил я притвориться. Бог единый и истинный-то у меня в душе, а поганым сказал я, будто уверовал в их бога и на Русь возвращаться не хочу. Нет-де мне на Русь дороги, потому как у меня там ни кола ни двора...
Еноша пошамкал ртом, удивленно почмокал губами.
— Да как же это ты? — осуждающе произнес он.
Клетька сказал:
— В том греха нет.
— Поди ж ты...
— Обрадовались булгары,— продолжал странни чек,— выпустили меня из ямы, стали в свою веру обращать. Тьфу ты,— сплюнул он.— Поганые, они и есть поганые. Один страм у них, а не вера.
Клетька и впрямь три дня ничего не едал: съел кашу, похлебку, живот раздулся под кафтаном, а он все глядит, не подаст ли Злата еще чего на стол.
Сварила Злата гороховой каши — и ее умял странничек. Сидит, отдувается, с носа капельки смахивает. У Еноши глаза расширились от изумления.
Злата стала ворчать:
— И куды в такого маленького лезет?
— А ты свари-ко ухи,— сказал Еноша.
Сварила Злата ухи. Тогда только Клетька угомонился. Повалился на голую лавку, уснул. Утром снова ел кашу, потом снова спал. На третий день Еноша собрался навестить мостников.
Только вышел он во двор, только хлопнула калитка, Клетька вскочил с лавки — будто и не спал, и — к Еношину кованому ларю. Хвать за крышку, а она на запоре: опасливый хозяин.
