— В таком случае, может, примете ванну, сестра Гидеон?
Ванная комната была холодной, с высокими потолками и линолеумом на полу, потрескавшимся от сырости. Она сняла с полки буфета картонную коробку, в которой хранились длинные плитки зеленого самодельного мыла с резким цветочным запахом. Специальным ножом отрезала кусочек. Стоя босыми ногами на квадратном резиновом коврике, она расстегнула ворот толстой ночной сорочки и, стянув ее с себя, перекинула через старинную деревянную вешалку. Тело ее было приучено к холодной воде, сестра Гидеон омывалась ею в келье, поливая себе из эмалированного ковша, но горячая ванна обещала особенное удовольствие. Она наполнила ее водой лишь на треть, но ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы окунуться даже в такое малое количество воды. Сколько она себя помнила, при виде воды у нее неизменно возникал непреодолимый психологический барьер. Глупо, конечно, но вода, один из многих ее страхов, бесконечно пугала ее.
В детстве многое ее пугало, одним страхом больше, одним меньше, дети всегда чего-то боятся. Она никогда не оставалась в одиночестве, поэтому ей не приходилось сталкиваться со своими страхами один на один. Точно не было четырнадцати лет, будто только вчера две маленькие девочки сидели вдвоем в одной ванне или на стуле, спиной друг к другу, читая по очереди вслух. Нет. Все в прошлом. К прошлому нет возврата.
Она провела руками по бедрам и остановилась на неожиданно резких выступах выпирающих берцовых костей. Даже самой себе она казалась до неприличия худой. Кости, обтянутые кожей. Чтобы согреться, она, пересилив себя, скользнула в воду.
Старомодная эмалированная ванна, глубокая и широкая, опиралась на чугунные, криво расставленные хищные лапы. В здании было две ванных комнаты общего пользования. У преподобной матушки была собственная ванна, таковой была одна из привилегий ее должности. Монахини мылись раз в неделю согласно расписанию, вывешенному снаружи. Ванны накрывались старыми деревянными крышками с вырезанными отверстиями для головы: сестрам не полагалось видеть свое тело. Нелепее и придумать нельзя, но никто из них, казалось, не имел ничего против. Новообращенные монахини поначалу испытывали шок. Одна из послушниц, не дотянувшая до конца испытательного срока, однажды сказала, что они — самый дикий из анахронизмов, с которыми ей пришлось столкнуться в монастырской жизни. Возраст этих крышек исчислялся многими десятками лет, поэтому их наличие воспринималось сестрами как неоспоримый факт.
Сестра Гидеон терла голову куском мыла, оно, как всегда, плохо пенилось. Волосы оставались сухими и жесткими, со стороны их вряд ли было возможно назвать прической. Но у нее не было возможности увидеть себя со стороны: в монастыре не держали зеркал. В сущности, было абсолютно неважно, как они выглядят, ведь монахине полагалось ходить с покрытой головой.
Трудно, как оказалось, привыкнуть не придавать значения своему внешнему виду.
У большинства монахинь имелась жестянка из-под вазелина, которая отполировывалась до блеска и использовалась в качестве зеркальца, чтобы поддерживать мало-мальски опрятный вид. Правда, проку от нее было мало: в крошечной крышке была видна лишь часть лица.
До поездки в Гватемалу ей частенько приходилось помогать варить монастырское мыло с добавлением цветочных масел. Кусочки мыла тщательно упаковывались в навощенную бумагу, свертки обвязывались лентами. Мыло и связанные монахинями шерстяные вещи пользовались спросом в городских лавках. Торговля обеспечивала львиную долю скудного монастырского дохода, монахини в целях экономии не тратили эти деньги на личные нужды. Как бы то ни было, купание было необходимостью. И разве может какое-то мыло испортить настроение в такой чудесный погожий день?
Тщательно промыв волосы, она откинула назад голову и опустила их в воду, чтобы ополоснуть. День мытья и стирки.
Сестра Гидеон одевалась не спеша. Свежая рубашка до пят, панталоны длиной до колена. Длинная тяжелая нижняя юбка без пуговиц. Толстый твидовый подъюбник с подогнутым на пять дюймов подолом и большим карманом. Платье и накидка без рукавов, одеваемая через голову и ниспадающая до самой земли спереди и сзади. Белая полотняная шапочка на голову, затягиваемая сзади при помощи шнурка. Накрахмаленная белая широкая лента, закрывающая лоб. Она взяла плат, потянулась за булавкой.
Сестра Гидеон, закончив купание, вымыла за собой ванну и поднялась к себе. Поднос с завтраком, принесенный сестрой Розали, стоял на столе: белоснежная салфетка, цветок календулы в крошечной вазочке, накрытая крышкой тарелка с кукурузными хлопьями, ломтик домашнего свежеиспеченного хлеба, мед и кружка сладкого чаю.
Впервые за много дней она ела с аппетитом. Сидя у открытого окна, она наблюдала за сестрой Доминик, которая граблями разравнивала гравий, попутно то тут, то там выдергивая одуванчики. Малейшее расточительство приводило сестру Доминик в ужас, так что можно было не сомневаться в том, что на ужин подадут салат из промытых листьев одуванчика и перьев зеленого лука. Если могла думать о еде, ее дела явно пошли на поправку.
Какое-то время она сидела на подоконнике с томиком «Письмена на свитке» К. С. Льюиса,[12] она взяла его в монастырской библиотеке. Но она была слишком возбуждена, чтобы сосредоточиться на чтении.
Она дождалась десяти часов, когда сестра Марк вернулась из часовни.
— Позвольте мне спуститься на полчаса в прачечную, — попросила она.
Брови сестры Марк удивленно поползли вверх, она недоверчиво указала на нее пальцем. Сестра Гидеон кивнула. Да, она прекрасно себя чувствует, она вполне обойдется без посторонней помощи, все будет в порядке. Сестра Марк нехотя согласилась и тихонько постучала по циферблату часов: полчаса, не дольше. Разговаривать разрешалось только больному, остальным монахиням ордена молчальников запрещалось без особой надобности нарушать одно из главных правил, даже в комнате для больных.
Вечный, нерушимый обет молчания, наложенный на уста. На сердце. Неустанный каждодневный поиск пути к Господу.
Свое белье монахини стирали в прачечной, которая располагалась в отдельно стоящем помещении рядом со старыми пустующими конюшнями, где в былые времена размещались лошади и экипажи. Обычно они пользовались старенькой стиральной машиной, принятой монастырем в дар много лет назад. Стирка представляла собой трудоемкое и утомительное занятие: мокрую одежду приходилось вручную перекладывать в центрифугу для отжима. Несколько месяцев назад машина неожиданно охнула и, страдальчески вздрогнув, наотрез отказалась работать. Усилия сестры Питер вернуть ее к жизни не увенчались успехом. Матушке Эммануэль не оставалось ничего другого, кроме как позвонить в местную мастерскую.
