Чувство Харакса оказалось настолько сильным и безоглядным, что он сразу же прервал дальнейшее путешествие и решил либо навсегда остаться с Родопидой на ее родине, либо привезти гетеру на Лесбос.
Харакс написал о своих намерениях письмо родителям, которое, как считает Сапфо, как раз и послужило началом серьезной болезни отца.
Наверное, в своем ответном послании Скамандроним не поскупился на ругательства и в самых откровенных выражениях написал сыну, что связь с «разноцветной девкой» сильно скомпрометирует его знатную семью и потому является совершенно недопустимой. Если бы Родопида была обыкновенной греческой распутницей, то на грехи Харакса можно было бы еще закрыть глаза, но с черной уродиной…
И тогда Сапфо тоже встала на сторону отца, и сама была сильно возмущена поведением младшего брата.
Ведь она была уверена, что по своему обыкновению Харакс нарочно придумывает постоянно какие-нибудь необычные поводы и делает что-либо безобразное и вызывающее, лишь бы привлечь к себе всеобщее внимание митиленцев.
В какой-то степени Сапфо чувствовала в этом часть и своей, личной вины.
Что и говорить, Хараксу до смерти хотелось, чтобы о нем по всему острову говорили ничуть не меньше, чем о прославленной сестре, и поэтому он то и дело устраивал выходки, которые приводили к тому, что он хотя бы на какое-то время становился предметом пересудов митиленских сплетниц и досужих болтунов.
Разумеется, Сапфо осуждала Харакса — ведь своими нарочитыми глупостями неуемный братец как будто специально загонял родителей поскорее в могилу, и его безжалостность по отношению к старой Клеиде и Скамандрониму временами была поистине безграничной.
Конечно, не только отец, но и все друзья Харакса тогда пришли в ужас, что свободный грек собирается открыто связать свою жизнь с «дикаркой».
Отец тут же принялся угрожать сыну лишением наследства, и Сапфо уверена, что Скамандроним пошел бы на этот шаг, если бы Харакс все же не одумался и вскоре не вернулся на Лесбос один.
Сапфо до сих пор помнила, какая ее охватила радость, когда она узнала, что Харакс держит путь назад к родным берегам и сумел все-таки подружиться со здравым смыслом и побороть свое бессмысленное, пустое бахвальство.
Она даже написала по этому поводу стихотворение, где умоляла морских богинь — нереид сделать все возможное, чтобы беспутный, блудный сын благополучно добрался до отцовского дома и помирился со Скамандронимом, восстановив в семье счастье и мир.
Так и получилось — Харакс возвратился, и родители, да и сама Сапфо ни одним вопросом не решились напоминать Хараксу о злополучной истории с Родопидой, как будто бы ничего такого и вовсе не было.
Родители решили между собой, что пылкого, неопытного юношу просто-напросто попутали нездешние, черные демоны, с которыми ему трудно было бороться на чужбине, и благодарили всех своих богов, что они и на краю земли все же помогли Хараксу выпутаться из варварских чар.
Поэтому сейчас Сапфо была до глубины души поражена известием, которое привезла ей дочь.
Получается, что Харакс снова сбежал к своей черной гетере, наплевав и на отцовское здоровье, и на наследство, и на презрительные насмешки друзей, которые нет-нет да и начинали снова выпытывать у Харакса, чем же все-таки отличаются черные гетеры от белых.
Выходит. Харакс по-настоящему полюбил свою Родопиду, раз бросил все, что было ему дорого, и снова помчался в портовый город, зная, что второй раз примирение с отцом и семьей едва ли будет возможным.
Но все равно он пошел на это!
Сапфо вспомнила бледное, решительное и какое-то заостренное, словно вынутый из ножен кинжал, лицо Харакса, каким оно всегда бывало в раннем детстве, когда брат собирался сделать что-нибудь такое, что может вызвать неодобрение родителей или старшей сестры.
Наверное, с таким же решительным, воинственным видом он садился и на корабль, зная, что теперь навсегда покидает родной остров Лесбос.
Бедный, бедный брат!
И Сапфо сейчас пожалела, что не сумела как следует поговорить с братом о Родопиде, поддавшись всеобщему осуждению и игре в молчанку, и даже не расспросила, что же на самом деле творилось в его душе!
Именно теперь, пережив запретное и неподвластное рассудку чувство к Фаону, Сапфо как никогда понимала и любила брата, и так желала бы ему хоть чем-нибудь помочь!
Сапфо растерянно глядела на кривляющегося, перепачканного в саже Алкея в полной уверенности, что друга сейчас переполняют похожие чувства, только он выражает их другим способом.
С точностью наоборот, через излишнее обвинение — как это почему-то нередко делают многие мужчины.
— Я все же лишний раз убеждаюсь, Сапфо, как ты была права, когда выразила начистоту в своем стихотворении все, что думала о непомерной хвастливой гордости Харакса. Мне даже теперь кажется, Сапфо, что это самое лучшее твое, самое обличительное стихотворение. Лучше ведь и не скажешь!
— Какое стихотворение ты имеешь в виду, Алкей? — спросила Клеида, которая плоховато знала творчество матери, хотя в какие-то моменты чувствовала, что это становится уже неприличным.
— Так послушай же, это всем будет полезно! — воскликнул Алкей и с готовностью вскочил с места, принимая свою излюбленную позу для декламации — слегка выпятив грудь и приложив к сердцу ладонь:
Если ты не добрый, а к звонкой славеЖадно льнешь, друзей отметаешь дерзко, —Горько мне. Упрек мой — тебе обуза:Так уязвляя.Говоришь и пыжишься от злорадства.Упивайся ж досыта. Гнев ребенкаНе преклонит сердце мое к поблажке —И не надейся…[35] —
Я немного позабыл, как там у тебя дальше, Сапфо?
Лучшее найдется на белом свете.Помыслы к иному направь. Поверь мне,Ум приветливостью питая, — ближеБудем к блаженным[36], —
прочитала Сапфо только самое последнее четверостишие, радуясь, что когда-то у нее все же хватило ума и сестринской любви гневный, обличительный тон стиха сменить добрым советом.
А то сейчас ей и вовсе было бы стыдно за свое прежнее творение, словно оно написано суровым и даже не в меру жестоким мужчиной.
Зато Алкей, кивая в такт головой, подумал, что он бы мог с готовностью подписаться под каждым словом, которые Сапфо посвятила своему младшему братцу, кроме нескольких последних слов.
— Отлично сказано! — не удержался и громко высказался один из слуг Клеиды, который все это время стоял возле дверей. — Ни убавить ни прибавить!
