– Эвона какой здоровый да голосистый! – поцокал языком Федька, когда мы вышли из шатра. – В такого стреляй – не промахнешься.
– Типун тебе на язык! – замахнулся я на него.
– Та я ж шуткую, – захохотал Вырвиглаз. – Нехай ваш полковник живет хучь сто лет да в ус не дует.
Утром вместе с казаками прибыла еще и сотня калмыков. Известие это мы встретили с большой радостью. Калмыки были нарасхват, особенно в степи. Их конница считалась грозной силой, низкорослые скуластые всадники давно заслужили репутацию свирепых и отважных воинов, которые метко стреляли из луков и не боялись лихого сабельного удара. Те, кто побогаче, имели ружья и доспехи, но, вне зависимости от социального статуса, все калмыки, выступившие в поход, были о двуконь. Маленькие, величиной не более полутора метров калмыцкие лошади преимущественно гнедой и бурой масти славились выносливостью и способностью совершать без еды и отдыха переходы в сто верст. Столь скромное по количеству пополнение стоило на самом деле драгунского полка.
В маленькую речушку вышедшего из Петербурга гвардейского отряда со всех сторон стекались все новые и новые ручейки, превращая деташемент в полноводную реку. Сводный батальон на глазах разворачивался в многотысячный корпус. Сила собралась грозная и немалая.
И всем этим войском надо было управлять. Бирон с чего-то решил, что у него не хватит ни опыта, ни авторитета. Спорить с ним было бесполезно. Упрямства в Густаве хватило бы на троих.
В последнее время от навалившихся дел голова шла кругом. Бирон сделал меня фактическим заместителем, и я теперь сполна ощутил всю тяжесть нагрузки. Приходилось вникать в десятки нюансов: следить, чтобы казаки не задевали гвардейцев, калмыки не выясняли отношений с донцами, чтобы провиант распределялся справедливо, караульные не спали, а маркитанты не наглели. И многое, многое, многое еще.
Я забыл, что такое полноценный сон, спал урывками, зачастую по-казацки, в седле. Просыпаясь, долго тер красные глаза и с наслаждением обливался холодной водой. Если везло, пил ароматный бодрящий кофе, не смакуя вкус и запах. Готовился сорваться с места в любую секунду, и что уж там говорить, так оно обычно бывало.
Если в отряде что-то случалось, первым делом искали меня. Я устал быть затычкой во всех дырках, но скрипел зубами и терпел. В конце концов, этот поход во многом моих рук дело.
Каждый вечер я докладывал Бирону о состоянии дел в отряде. В конце доклада подполковник обычно сдержанно кивал и нагружал новыми поручениями на завтра.
– Барон, сообщите, каков в настоящее время численный состав батальона и присоединившихся к нам частей, – спросил как-то раз он.
Вопрос меня врасплох не застал, практика начинала сказываться. Нет, не зря я недосыпал ночей. Нужды рыться в записях не было, цифры я уже выучил наизусть. Казачьи полковники предоставили лишь самые приблизительные отчеты, но по всему выходило, что к трехтысячному батальону присоединилось еще столько же казаков и, кроме того, вчера состоялось рандеву с двумя драгунскими полками, а это увеличивало наши ряды еще на две тысячи солдат, о чем я и сообщил Бирону.
Подполковник крепко задумался.
– Почти десять тысяч… Много. В Европе это назвали бы армией. Я был хорошим капитаном в Польше и вполне приличным майором в России. Возможно, я не самый плохой полковой командир. Но десять тысяч… Не стану возражать: я человек честолюбивый, но мне эта шапка будет слишком велика.
– И что тогда будем делать? – спросил я.
– До Азова я как-нибудь доведу, а там уж пусть принимают решение, – сказал Бирон.
– Воля ваша, господин подполковник, – тихо произнес я.
Позади остались сотни верст пройденного пути. Мы неуклонно приближались к Азову.
Когда до крепости, совсем недавно возвращенной под российскую корону, осталось всего несколько верст, Бирон приказал отряду остановиться и собрал офицеров возле штабного шатра.
– Я хочу, чтобы мы в город вошли как положено, при полном параде. Все должны видеть, что идет армия, а не разношерстный сброд, – сообщил подполковник.
Солдатам велели привести мундиры в порядок, почистить коней. Казаки и калмыки тоже принялись наводить лоск. Бирон оставил вместо себя Гампфа и вместе со мной поскакал к Азову.
Навстречу, предупрежденная выставленными дозорами и казачьими пикетами, выехала пестрая кавалькада. В первых рядах всадников были фельдмаршал Миних, генерал-фельцейхместер принц Гессен-Гомбургский и командующий новой азовской флотилией адмирал Бредаль. На заднем плане красовались армейские и морские офицеры высокого ранга. Не обошлось и без иностранных посланников: я увидел характерные австрийские и прусские мундиры. Союзнички… Первые все никак не соберутся выполнить договор, а вторые ищут выгоду и не прочь загрести жар чужими руками.
Бирон подскакал к Миниху, коротко отчеканил, что сводный гвардейский батальон вкупе с присоединившимися полками благополучно прибыл.
– Люди рвутся в бой. Мы готовы громить неприятеля.
Фельдмаршал радостно улыбнулся, обнял Бирона и объявил:
– Рад о том слышать! Нынче же отпишу государыне о вашем усердии, господин подполковник. Попрошу, чтобы представила вас к должной награде. Надеюсь, и в атаку поведете столь же браво!
– Не извольте сомневаться. Гвардейцы не подведут, – заверил Бирон.
– Начнем же смотр! Я жду с нетерпением, – довольно сказал главнокомандующий.
Тем временем показался сводный отряд, вытянувшийся в огромную колонну. Кавалеристы скакали по четыре в ряд, играли барабаны и флейты. Лихая мелодия была способна поднять даже покойника. Все, от солдата до офицера, приосанились, расправили плечи. Затрепетали на ветру значки фурьеров.
– Не подкачайте, молодцы! – Премьер-майор Гампф, которому выпала честь вести батальон, развернулся к строю: – Музыканты, громче! Играйте, будто в последний раз в жизни!
Дробный грохот превратился в артиллерийскую канонаду, выбивающую торжественный марш. Казалось, от нее обрушатся стены крепости, падет любая твердыня.
– Вперед, орлы! Представьте, что на вас смотрит вся Россия! Покажите себя, – продолжал неистовствовать премьер-майор.
Он был в своей стихии, наслаждался бравурной музыкой, цокотом тысяч копыт, одновременным ударом солдатских сапог и башмаков. И Гампф, упиваясь, дирижировал этим прекрасным и смертоносным оркестром.
Не чувствовалось, что войска истощены долгим и трудным маршем.
Первые ряды поравнялись с генеральской кавалькадой.
– Преклонить знамена! – крикнул Гампф.
С шелестом опустились до земли тяжелые гвардейские знамена.
Такую почесть полагалось оказывать только государю. Никогда дотоле гвардия не преклоняла своих знамен ни перед одним из главнокомандующих русской армией, пусть даже в фельдмаршальском чине.
