улицы им отнюдь не исчерпывалось. Кто не знал уволенного за пьянство письмоносца Рёттелера, который раз в две недели валялся пьяный посреди мостовой или учинял ночные скандалы, в остальном же был добрым, как дитя, и постоянно благодушно улыбался? Он угощал Ханса понюшкой табачку из овальной табакерки, иногда получал от него в подарок рыбу, жарил ее в масле и приглашал Ханса отведать. Еще он владел чучелом канюка со стеклянными глазами и старинными курантами, которые негромко и нежно играли давние танцевальные мелодии. А кто не знал дряхлого механика Порша, который всегда носил манжеты, хоть и ходил босой? Сын строгого сельского учителя старой выучки, он наизусть знал пол-Библии и уйму пословиц и нравоучительных сентенций, но ни это, ни седины не мешали ему изображать ловеласа перед всеми женщинами и часто напиваться. В подпитии он любил сидеть на каменной тумбе на углу возле гибенратовского дома, окликая по имени всех прохожих и щедро потчуя их назиданиями.
– Ханс Гибенрат-младший, дражайший сын мой, послушай, что я тебе скажу! Как говорит Сирах[57]? Блажен, кто не дает дурного совета и оттого не испытывает угрызений совести! Подобно тому, как из зеленых листьев на красивом дереве одни опадают, а другие вырастают вновь, так же и с людьми: одни умирают, другие рождаются. Ну вот, теперь можешь идти домой, тюлень ты этакий.
Этот старик Порш, без ущерба для своих набожных сентенций, был переполнен мрачными, легендарными историями о привидениях и тому подобном. Он знал места, где они являлись, и постоянно колебался – то ли верил, то ли не верил в собственные россказни. По большей части начинал их как бы в сомнении, хвастливо-пренебрежительным тоном, будто посмеиваясь над самой историей и над слушателями, но мало-помалу, по ходу рассказа, испуганно съеживался, все больше понижал голос и заканчивал едва внятным шепотом, убедительным и жутким.
Сколько зловещего, непостижного, смутно-соблазнительного было на этой маленькой нищей улочке! К примеру, после того, как дело его расстроилось, а разоренная мастерская вконец обветшала, жил там слесарь Брендле. Чуть не целыми днями он сидел у своего оконца, угрюмо глядя на оживленную улочку, а иной раз, случись кому-нибудь из оборванных, чумазых соседских ребятишек попасть ему в лапы, с жестоким злорадством мучил мальчонку, таскал за уши и за волосы и до синяков щипал где ни попадя. Но однажды его нашли висящим на собственной лестнице, повешенным на обрывке цинковой проволоки, и выглядел он так ужасно, что никто даже подойти не смел, пока старый механик Порш, подобравшись сзади, не перекусил проволоку ножницами для резки металла, после чего труп с высунутым языком упал ничком и скатился по лестнице прямо в перепуганную толпу.
Всякий раз, когда Ханс со светлой, широкой Кожевенной сворачивал на сумрачную, сырую Соколью и погружался в странную ее духоту, у него сладостно и жутко замирало сердце – от любопытства, страха, нечистой совести и блаженного предчувствия приключений. Только на Сокольей, пожалуй, еще могли стать явью сказки, чудеса или неслыханные кошмары, только здесь верилось в волшебство и привидения, только здесь можно было ощутить такой же болезненно-упоительный трепет, как при чтении преданий и скандальных ройтлингенских народных книг, которые учителя в школе отбирали и которые повествовали о злодействах Солнечного Трактирщика, Ханнеса Живодера, Карле Ножа, Почтаря Михеля и прочих сомнительных героев, опасных преступников и авантюристов.
Правда, помимо Сокольей, существовало еще одно место, непохожее на другие, там тоже случалось кое-что пережить и услышать, а не то и заблудиться на темных чердаках и в необычайных помещениях. Это была ближняя большая дубильня, огромный старый дом, где на полутемных чердаках висели большие кожи, где в подвале таились прикрытые ямы и запретные проходы и где Лиза вечерами рассказывала ребятишкам свои чудесные сказки. Там было тише, уютнее и благоприличнее, нежели на Сокольей, но не менее загадочно. Работа подмастерьев в дубильных ямах, в подвале, в красильнях и на галереях выглядела странно и своеобразно, просторные тихие помещения зияли пустотой и казались столь же заманчивыми, сколь и зловещими, могучий угрюмый хозяин наводил страх и робость, словно людоед, а Лиза расхаживала по этому диковинному дому, будто фея, заступница и мать всем детям, птицам, кошкам и собачонкам, полная доброты, сказок и песен.
Вот в этом давно уже чужом мире витали теперь помыслы и грезы Ханса. Из своего огромного разочарования и безысходности он бежал в добрые минувшие времена, когда еще был полон надежд и мир открывался перед ним, словно громадный волшебный лес, таящий в своей дремучей глубине жуткие опасности, зачарованные клады и изумрудные дворцы. Он проник в эти дебри совсем чуть-чуть, но усталость сморила его, прежде чем начались чудеса, и он опять стоял у загадочно брезжущего входа, на сей раз как отверженный, в праздном любопытстве.
Несколько раз он заглянул на Соколью. И нашел там давний сумрак и давний смрад, давние закоулки и мрачные лестницы; у дверей все так же сидели дряхлые старики и женщины, а чумазые белобрысые ребятишки, галдя, носились вокруг. Механик Порш еще больше состарился, не узнал Ханса и в ответ на его робкое приветствие глупо захихикал. Большой Йоханн, по прозвищу Гарибальди, умер, как и Лотта Фромюллер. Письмоносец Рёттелер пока что здравствовал. Пожаловался, что мальчишки сломали его куранты, предложил Хансу понюхать табачку, а затем попытался выпросить денег; под конец он рассказал про братьев Финкенбайн: один сейчас на сигарной фабрике и уже беспробудно пьет, как старик, второй после поножовщины, случившейся на ярмарке, скрылся, и вот уж год нет о нем ни слуху ни духу. Все это оставило у Ханса плачевное и жалкое впечатление.
А однажды вечером он зашел в дубильню. Что-то потянуло его пройти через подворотню и через сырой двор, словно в большом старом доме пряталось его детство, со всеми его утраченными радостями.
По кривым ступенькам через мощеные сени он пробрался на темную лестницу, ощупью поднялся на чердачную галерею, где висели распяленные кожи, и, вдохнув едкий запах, неожиданно втянул в себя целую тучу оживших воспоминаний. Снова спустился вниз и заглянул на задний двор, где располагались дубные чаны и высокие стойки с узкими навесами – для сушки кирпичей из толченой дубильной коры. В самом деле – на лавке у стены сидела Лиза с корзиной картошки для чистки, а вокруг нее – кучка слушающих детишек.
Ханс остановился в темных дверях, прислушался. Огромное умиротворение наполняло сумеречную дубильню, и кроме слабого плеска реки за дворовой стеной слышно было только, как похрустывает под ножом картофельная шкурка, да Лизин голос, о
