На возвышенности у ст. Пелагиада, откуда открывался большой обзор к югу почти до самого монастыря, устраивался офицерский батальон и большая часть 2-го офицерского полка и стояла на позиции 1-я батарея (полковника Туцевича[266]). Цепи противника надвигались. Мы отправились на станцию.
Отсюда уходили последние поезда и в числе их поезд с ранеными. Среди последних был и полковник Дроздовский. Мы подошли к вагону и простились с ним. Он был уже хорошо перевязан и выглядел бодро.
Минут через 15 на станции оставался лишь один состав и прибывшая для пополнения 4-го пластунского батальона маршевая сотня под командой офицера. Этой сотне приказано было выдвинуться несколько вперед и занять позицию для прикрытия станции. Противник между тем на всем фронте продолжал наступление, в общем направляясь на станцию. А нам не везло: в тот момент, когда густые цепи большевиков были в расстоянии 800–1000 шагов, к нашему несчастью, снова густой туман заволок все и скрыл противника. Когда вскоре опять он поднялся, большевики были уже близко и открыли бешеный огонь по нашей импровизированной позиции. Потрясенные ранее морально наши остановленные части не выдержали и стали покидать позиции. 1-я батарея сразу оказалась под ружейным огнем, потеряла своего командира, полковника Туцевича, раненым (в грудь навылет) и вынуждена была сняться и уходить. Маршевая сотня пластунов оказалась наименее стойкой; едва противник открыл огонь по станции, как она снялась и стала «энергично» уходить вслед за последним, тронувшимся в это время со станции поездным составом, причем некоторые из наиболее «храбрых» молодых казаков словчились даже влезть на вагоны. Мы со штабом вынуждены были уходить со станции. Противник к ней подходил и обстреливал нашу довольно большую группу. Пластунская сотня нас нагнала и имела склонность даже обогнать, однако усилиями конвойных и моих мы заставили ее остановиться и отходить, прикрывая наш отход, в порядке, уступами. Долго это не удавалось наладить, но все же, в конце концов, я добился этого, правда, и огонь противника ослабел значительно. Грустно было видеть, с какой робостью, растерянностью, а иногда и трусостью казаки маршевой сотни – народ молодой, еще не «нюхавший пороха» – останавливались после не команды, конечно, а многочисленных сильных наших окриков и угроз немедленной расправы. Не обошлось тут дело и без комических номеров. Были случаи, когда части сотни останавливались у небольших мостиков в полотне железной дороги, и вот на наши указания и окрики «применяться к местности» некоторые казаки залезали под мост и боялись оттуда высунуть нос. Один казак, молодой, здоровый, обгоняя всех, особенно как-то спешил уйти и обратил наше внимание. Я окриком остановил его. Тогда он сказался раненым. «Куда же ты ранен?» – с удивлением спросили мы. Он указал на ступню ноги. Мы так и расхохотались: пуля угодила ему в самый каблук сапога и торчала из него наполовину, впившись головной частью в грубую кожу каблука. Потерь в сотне не было, но у нас в штабе, в конвое были. На моих глазах был убит ординарец, юнкер, молодой, красивый, еще совсем мальчик. Пуля угодила ему в затылок. И он, убитый наповал, опрокинулся на седле и готов был снопом свалиться, но был поддержан соседними всадниками и так уже мертвого его и везли. Мне особенно жаль было этого чудного юношу: он отличался необычайной красотой и идеальной исполнительностью и усердием на службе.
День между тем перевалил за полдень, а мы все отступали. Противник отстал и был уже почти вне сферы огня, но все же продолжал нас преследовать, особенно когда наши части делали попытки к остановкам. Все, что осталось от двух весьма слабого состава полков и двух батальонов, отходило в двух группах: вдоль лощины с ручьем, идущей почти параллельно железной дороги, отходил офицерский батальон и все, что к нему пристало (большая часть 2-го офицерского полка и инженерная рота); эту группу противник наиболее сильно преследовал и она имела наибольшую отступательную энергию, так сказать; другую группу составили самурцы и все, что к ним пристало, – пластуны, часть стрелкового батальона и все пять батарей; она отходила от с. Михайловское правее (если стать тылом к противнику) железной дороги.
Шли все в подавленном настроении, боеспособность частей упала до крайности. Так, лучшая часть – офицерский батальон, пытаясь останавливаться, просто видимо, чтобы передохнуть от утомления, тотчас поднималась и продолжала отход, как только большевицкие цепи, преследующие его, появлялись на горизонте. Казалось, этому отходу не будет и конца. Но вдруг наступил резкий, поразивший нас перелом и поворот событий. Было уже часа четыре, стало вечереть. Мы шли уже очень медленно и часто останавливались для наблюдений. Местность в районе ст. Пелагиада ровная, и видно далеко. Мы хорошо видели цепи противника, миновавшие уже ст. Пелагиада. Как вдруг эти цепи приостановились и левый фланг, что преследовал офицерский батальон, смешался и шарахнулся в сторону станции и частью даже исчез где-то за ней. Весь остальной фронт также мгновенно сжался и свернулся куда-то тоже к железной дороге. Всякое движение вперед прекратилось. Словом, весь горизонт, на котором маячили цепи противника, в какие-нибудь пять – десять минут очистился от них совершенно. Сразу наше настроение приподнялось. Что именно произошло в тылу у противника, к юго-западу от ст. Пелагиада, нам известно не было, но мы догадывались, что, очевидно, там появились части конницы генерала Врангеля. Отход наш как-то сразу прекратился сам собой, и мы решили даже повернуть и перейти в наступление. Целью его мы себе ставили – просто поднятие у частей дивизии упавшего духа и сближение с тем районом, где произошли какие-то благоприятные для нас события.
Тотчас разосланы были записки старшим начальникам двух упомянутых выше групп, которые мы переименовали в правую и левую колонны: перейти в наступление на ст. Пелагиада правой колонне – вдоль той же балки с ручьем, левой – вдоль железной дороги. Движение начато исполнением, когда сумерки уже спустились на землю. Откуда-то поступили сведения, что на одной из железнодорожных будок, по счету 2-й или 3-й от ст. Пелагиада к нам, идет пьянство каких-то большевистских командиров и что впереди нее лишь небольшая их передовая часть.
Двинулись вперед. В полутемноте подошли к будке, а в следующей, в двух верстах, по упомянутым только что сведениям, должны были быть уже большевики. Помню, в этот момент с тыла кто-то привез страшно обрадовавшее тогда нас известие, что в Новороссийск прибыли союзники. Весть эта мигом облетела всех и еще сильнее подняла настроение. Особенно возликовали изголодавшиеся по снарядам батареи, когда им сказали, что теперь они будут стрелять, сколько душа пожелает. Под это известие две легкие батареи тут же у будки снялись с передков и в полной уже темноте открыли неистовую стрельбу по следующей железнодорожной будке, с какой наводкой – я уже и не знаю. Только стрельба эта произвела на всех необычайно бодрящее впечатление, а на противника, если он там, действительно, был, вероятно, ошеломляющее. Пехота наша продвинулась дальше к Пелагиаде, противника не встретив: то ли он исчез под влиянием нашего необычного наступление, то ли – еще ранее, под влиянием подхода конницы генерала Врангеля с их левого фланга и тыла. Вернее – последнее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
