Ребенок от трех отцов.
Как бы там ни было, бесплодие, всегда сопровождавшее явные и тайные наслаждения Дамы, сменилось счастливой плодовитостью; она забеременела, и едва узнала об этом, как приписала мне эту завидную честь. Я поверил тому, чему и должен был поверить, то есть, не имея никакой возможности сказать наверняка, правда это была или нет, я рассудил — если этот ребенок и не был исключительно от меня, все-таки и я потрудился над ним, как и все остальные. Если Санчо Панса и имел к этому какое-то отношение, а он приписал себе всю славу целиком, по меньшей мере, оно было минимальным, соответственно его росту; он был не больше крысы, и если он превосходил в чем-то посла и меня, так это в том, что трезвонил о происшествии во всякий час и каждый момент, сам никогда не зная, что говорил.
Этот ребенок, после того как он был вручен матерью мужу и мне, был еще и вручен ею послу; публика тотчас узаконила это последнее вручение, поскольку, хотя посол и не был нисколько больше Санчо Пансы, несколько иного мнения придерживались относительно его умения в этом деле. Он полюбил за это Англичанку еще больше, и так как он все дни проводил у нее, и она дала ему отведать моего рагу, он полюбопытствовал меня увидеть, чтобы расспросить, где я прошел мое обучение, и кто это меня так выучил. Итак, он послал одного из своих лакеев сказать мне подняться, но, не имея никакого настроения сталкиваться нос к носу с человеком, кто во всякий час мог возвратиться в Париж и увидеть меня в несколько ином месте, чем это, я сделал вид, будто у меня болит голова, найдя в этом предлог избавиться от смотрин, бывших для [379] меня более чем неприятными. Кроме того, сказать по правде, я ненавидел его до глубины души. Так как обладание Дамой скорее разожгло мои желания, чем притушило, я рассматривал его, как человека, разделявшего те милости, какими я желал бы обладать один. Санчо Панса владел ими ничуть не меньше, и можно было бы сказать, услышав мои излияния, что я должен бы испытывать к нему подобную ревность; однако, так как он был существом того сорта, что способен был вызвать скорее презрение, чем ревность, я признаюсь, была большая разница между моими чувствами к нему и теми, что я испытывал к послу. Я боялся, как бы этот последний не был любим, поскольку, отложив в сторону всякий интерес, у него были качества, делавшие его привлекательным в моих глазах; но что касается другого, женщине надо было бы быть настоящей волчицей, подпускавшей его к себе во имя иного резона, чем для того, какой могла иметь именно эта женщина.
Я не знаю, хорошо ли я поступил, отказавшись подняться наверх по команде посла. Это было способно впоследствии вызвать его досаду, особенно если мне доведется во второй раз ему не подчиниться. Однако такое не могло не случиться в другой раз, поскольку надо было бы предполагать, что когда бы даже он принял мой ответ всерьез, он бы не преминул передать мне ту же команду при первом удобном случае. Так как он должен был всегда питаться чем-нибудь моего приготовления, особенно когда не посылал больше, как он привык делать прежде, своего повара для обслуживания их застолья, было как бы и невозможно, чтобы это обстоятельство не заставило его вспомнить обо мне.
Рагу, оцененное по достоинству.
Должно быть, он предавался здесь усиленным упражнениям, а они вызывали у него больший аппетит, чем он имел обычно, но он всегда находил все, что бы я ему ни отправлял, столь прекрасным, что не прошло еще особенно много времени, как он возобновил мне тот самый комплимент, какого я так [380] опасался. Я не счел кстати отослать ему тот же ответ, каким я отделался в предыдущий раз. Не потребовалось бы ничего большего, чтобы породить в нем подозрение. Но прикинувшись идиотом, как это случается порой с теми, кто действительно являются таковыми, я сказал лакею, пришедшему за мной от его имени, что его мэтр хотел посмеяться надо мной, и я не поднимусь наверх разговаривать с ним из страха выставить себя ему на посмешище. Такой человек, как он, привыкший к столь великолепной пище у себя дома, не мог восторгаться, как он это делал, тем, что выходило из-под моей руки, по меньшей мере, разве что он доставлял себе этим развлечение; мне не нравилось, каким бы презренным я ни был, служить игрушкой для кого бы то ни было; я происходил из страны, где все были такими гордецами, что часто упускали из-за этого свое состояние; по крайней мере, это заставило меня потерять мое, поскольку я и сейчас еще был бы у Командора де Жара, если бы смог стерпеть насмешки его самого и его главных слуг.
Имя этого Командора вырвалось у меня скорее, чем чье-либо другое, потому как я знал, что он содержал у себя отменную кухню и любил позабавиться за счет своего ближнего. Но моя же предосторожность на меня же и обрушилась, без малейшей мысли по этому поводу с моей стороны; посол, знавший, что к этому Командору были вхожи лишь Офицеры, хорошо умевшие работать, больше, чем никогда, загорелся любопытством взглянуть на меня. Итак, он направил ко мне второе послание; когда же я не повиновался ему так же, как и первому, Санчо Панса, болтавший обычно полную несуразицу и бывший даже не в состоянии себе в этом помешать, сказал ему без малейшего раздумья над собственными словами, что не надо удивляться тому, что я заставлял себя так сильно упрашивать; я был, по его мнению, здоровенным чудаком, весьма ладно скроенным, и если бы он не был настолько уверен в своей жене, то он бы не захотел, чтобы она бросала [381] взгляды в мою сторону. Я не знаю, покраснела ли она, услышав от него разговоры такого сорта, или же посол сам заметил, что в течение нескольких дней она не проявляла к нему прежнего рвения, и потому затаил какую-то ревность. Но едва с языка мужа сорвались эти слова, как он показался необычно озабоченным. Однако, чуть только они отобедали, как он сказал Санчо Пансе, поскольку его повар не захотел оказать ему честь явиться его повидать, он пойдет повидать его сам; он весьма желает взять на себя такой труд без всяких церемоний, и не угодно ли будет ему сходить туда вместе с ним; Санчо Панса, кормившийся доброй пищей лишь за его счет, не был тем человеком, кто захотел бы ему противоречить, когда дело касалось такой малости; он в то же время спустился вместе с ним. Никогда я не был более изумлен, чем когда увидел прибытие их обоих, и я наверняка сильно от этого покраснел; по крайней мере, я почувствовал, как жар бросился мне в лицо; посол заметил это еще лучше, чем я сам, потому как то, что видишь собственными глазами, еще более явно, чем то, что будто бы ощущаешь, особенно в такого сорта обстоятельствах.
ЧАСТЬ 9
Ревность Его Превосходительства.
Посол, сделав это открытие, допросил меня о многих вещах, как ни в чем не бывало. Он спросил, откуда я, где я побывал, кому служил и с какого времени занимаюсь моим ремеслом. Он притворился, однако, будто знает все дома, о каких я ему говорил, и так как я знал их гораздо лучше, чем он, поскольку они либо соседствовали со мной или же находились в моей стране, я прекрасно увидел, что он пытался меня надуть. Так как он делал все это с единственной целью — заставить меня выложить как можно больше, я отвечал ему точно лишь в том случае, когда не мог помешать себе ему ответить. Он нашел меня чересчур мудрым для повара, кому огонь обычно разжижает мозги. Потому он рассудил, не прибегая ни к каким другим средствам, что если я и занимаюсь сегодня этим ремеслом, то либо с каким-то умыслом, или же по воле случая. Он [382] нашел даже в моем лице намного больше благородства, чем имеется обычно на физиономиях такого сорта людей. Это стало причиной, что, под предлогом научить одного из его людей моему способу приготовления рагу, он поместил ко мне некого затейника восемнадцати или девятнадцати лет, кого он имел привычку употреблять, когда хотел развратить какую-нибудь гризетку; такое приключалось с ним настолько же часто, как и с любым другим, поскольку, хотя у него имелись и жена, и любовница, их было ему еще недостаточно для утоления его аппетита. Правда, его жена оставалась в Париже, и он никогда не перевозил ее в Англию. Я не знаю в точности, какой он мог иметь к этому резон; все, что я знаю наиболее определенного, так это то, что она там проводила время в весьма доброй компании, а так как и не требуется ничего большего в том веке, в каком мы живем, для возведения клеветы на женщину, Месье де Бордо-отец сообщил кое-что об этом ее мужу.
Так как он был человеком чести, он не пожелал пострадать вот так от чьих бы то ни было пересудов. Он строго отчитал свою жену и написал ей в то же время, если она не воздержится от свиданий с определенными людьми, она увидит его в Париже, когда меньше всего будет об этом думать. Ей ничего не стоило ему подчиниться, но предпочитая лучше последовать мысли, явившейся ей в голову, чем просто приспособиться к его требованиям, она выдумала себе болезнь и повелела говорить у своей двери всем на свете, что никто не сможет ее увидеть, пока она будет чувствовать себя так дурно, как в настоящее время; ее тесть — кому ее муж порекомендовал понаблюдать за ее поведением, потому как он переехал в Англию тогда как она была еще совсем молода, а так как именно в молодых летах женщина не всегда делает именно то, что бы ей следовало делать, дабы избежать клеветы — сам не имел никакой возможности ее увидеть; ему отказались отпереть дверь, как и остальным, что заставило его опасаться, [383] как бы там, внутри, не происходило чего-либо обидного для его сына; он сообщил этому послу, что если только он сам не явится посмотреть, чем она там занималась, ему было совершенно невозможно оповестить сына о чем бы то ни было в настоящий момент; ее дверь не открывалась ни для кого, и напрасно он кричал и поднимал шум, вот уже дважды по двадцать четыре часа он не имел никакой возможности с ней поговорить. Он сообщал ему даже, что любой другой на его месте, кто не виделся бы с ней ежедневно, как это прежде делал он, имел бы повод поверить, что она вот так затворилась для излечения от некоторых опухолей, довольно обычных в Париже; однако он может пребывать в полном покое с этой стороны, потому как в последний раз, когда он ее видел, она не была еще задета тем недомоганием, какое вынуждает мужа растрачивать деньги для излечения его жены от этого сорта водянки.
