летом, поместили в дом отдыха «Сосны». Гуля, дочь Яши, вернулась к своей матери, которая два года пробыла в тюрьме, по страшной статье, каравшей родственников тех, кто сдался в плен. (Все, кто попал в плен, даже будучи раненными, как Яша, считались «сдавшимися врагу». Правительство бросило на произвол, таким образом, во время войны миллионы своих пленных солдат и офицеров, отказавшись от какой-либо заботы об их дальнейшей судьбе. Не мудрено ли, что многие из них не захотели потом вернуться домой?..) Василий был изгнан из Зубалова — как и я, — «за разложение» и — по личному приказу отца (в его качестве министра обороны!) — получил десять суток карцера. На кремлевской квартире тоже был разгром. Александра Николаевна Накашидзе, к великой моей радости, получила «доносчику — первый кнут!» и была выставлена вон из нашей квартиры. Шпионство за мной, копанье в моих тетрадках и письмах, подслушивание телефонных разговоров с Каплером и т. п. ее не спасли…
Отцу надоела ее глупость, — к тому же она плохо справлялась со своими функциями и не «уберегла» меня от соблазнов… Она срочно вышла замуж за одного ответственного грузинского товарища и навсегда отбыла из нашего дома — чему была и сама несказанно рада… Осенью 1943 года, когда я пошла в университет, был «отменен» и дядька мой М.Н. Климов, — я умолила отца упразднить эту «охрану», так как невозможно было срамиться перед студентами. Отец неожиданно понял меня и согласился… Только няня моя оставалась со мной еще долго — до самой своей смерти в 1956 году. Она по-прежнему что-то шила в своей комнате рядом с моей, стрекотала там ее швейная машинка. Иногда она тихонько приносила ко мне тарелку с очищенными и нарезанными яблоками или чай с маленькими тартинками, — а я сидела, уткнувшись в свои книжки. С отцом я стала видеться крайне редко. Он перестал приезжать обедать домой, как раньше, и стал уезжать к себе в Кунцево, вместе со всеми, кто его постоянно окружал — обедали все там. Весной 1944 года я вышла замуж. Мой первый муж, студент, как и я, был знакомый мне еще давно — мы учились в одной и той же школе. Он был еврей, и это не устраивало моего отца. Но он как-то смирился с этим, ему не хотелось опять перегибать палку — и поэтому он дал мне согласие на этот брак. Я ездила к отцу специально для разговора об этом шаге. С ним вообще стало трудно говорить. Он был раз и навсегда мной недоволен, он был во мне разочарован.
Был май, все цвело кругом у него на даче — кипела черемуха, было тихо, пчелы жужжали… «Значит, замуж хочешь?» — сказал он. Потом долго молчал, смотрел на деревья… «Да, весна… — сказал он вдруг. И добавил: — Черт с тобой, делай что хочешь…» В этой фразе было очень много. Она означала, что он не будет препятствовать, и благодаря этому мы три года прожили безбедно, имели возможность оба спокойно учиться. Я беззаботно родила ребенка и не думала о нем — его растили две няни, моя и та, которая вырастила Яшину Гулю, мою племянницу. Только на одном отец настоял — чтобы мой муж не появлялся у него в доме. Нам дали квартиру в городе — да мы были и довольны этим… И лишь одного он нас лишил — своего радушия, любви, человеческого отношения. Он ни разу не встретился с моим первым мужем и твердо сказал, что этого не будет. «Слишком он расчетлив, твой молодой человек…» — говорил он мне. «Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видишь, в тылу окопался…» Я молчала и не настаивала на встрече, она плохо бы кончилась… Теперь я видела отца очень редко. После этой встречи только через полгода, осенью, я сказала, что жду ребенка. Он размягчился и разрешил нам с мужем ездить в Зубалово. «Тебе нужен воздух», — сказал он. Мы стали снова ездить туда, совсем одни. Там было так пусто! Василий был на фронте со своей дивизией, потом — корпусом. Он шел и шел в гору — генерал, ордена, медали — и все больше пил.
9 мая 1945 года, когда по радио объявили о конце войны, — я позвонила отцу. Было раннее утро. Я ужасно волновалась — в Москве было шумно, весело, уже все знали о победе… «Папа, поздравляю тебя, победа!» — смогла только сказать я, и мне захотелось плакать. «Да, победа! — сказал он. — Спасибо. Поздравляю тебя! Как ты себя чувствуешь?» Я чувствовала себя великолепно, как все в Москве в тот день! Мы с мужем собрали в своей квартире всех своих знакомых — набилась полная квартира, пили шампанское, танцевали, пели… Улицы были полны народу — я боялась выйти, я ждала уже через две недели ребенка. Я и родила его легко — такое веселое было у всех состояние духа, так радостно было всем в тот май 1945 года! А отца я увидела снова лишь в августе, когда он возвратился с Потсдамской конференции.
Я помню, что в тот день, когда я была у него — пришли обычные его посетители и сказали, что американцы сбросили в Японии первую атомную бомбу… Все были заняты этим сообщением, и отец не особенно внимательно разговаривал со мной. А у меня были такие важные — для меня — новости. Родился сын! Ему уже три месяца, и назвали его Иосиф… Какое значение могли иметь подобные мелочи в ряду мировых событий — это было просто никому не интересно… К тому же мой брат успел что-то наговорить отцу нелестное о моем муже — и отец был холоден, безразличен, замкнут. В следующий раз мы увиделись не скоро… Отец заболел и болел долго и трудно. Сказались напряжение и усталость военных лет и возраст — ему ведь было уже шестьдесят шесть лет. Я даже не помню, виделись ли мы с ним зимой 1945/46 года… Я снова училась в университете — надо было наверстывать пропущенный из-за ребенка год… Мы жили с мужем в городской нашей квартире, учились оба. Наш сын жил в Зубалове с нянями — моей и своей. Отец, очевидно, считал, что поскольку все, что надо, для меня делается, — чего же еще требовать? С моим мужем он твердо решил не знакомиться. Он никогда не требовал, чтобы мы расстались. Мы расстались весной 1947 года — прожив три года — по причинам личного порядка, и тем удивительнее было мне
