узнала, что ему позвонил Каллаи. Петя по секрету ходил к этому доктору, и тот нашел у него язву. Петя решил во что бы то ни стало вылечить свою язву, только бы Каллаи ничего не сообщал о его болезни в часть. Доктор же в первую очередь потребовал, чтобы Петя перестал курить и пить. Меня ужасно злило, что Петя лечится и обследуется не в военной поликлинике, а у Каллаи. Петя же боялся, что его отстранят от полетов. Он говорил, что у него в жизни только три радости: я, полеты и дружба. Если ему запретят летать, придется перейти в технари или стать преподавателем в училище, но и в первом и во втором случае неразлучная тройка распадется. Он вас прямо-таки обожал: тебя и Шагоди. Я, разумеется, очень боялась, что он узнает о моей связи с Роби. Хотела убежать от Пети куда глаза глядят, заговорила с ним о разводе. Он же посмотрел на меня так, словно я сошла с ума. И сказал мне буквально следующее: «Я с тобой чувствую себя Икаром, который хочет долететь до Солнца!» Я оттолкнула его, сказав, чтобы он не молол ерунды и не разыгрывал меня. Говорила ему, что, если два человека не понимают друг друга, они должны мирно разойтись. Он достал бутылку коньяку и выпил полбутылки. Я заплакала, сказала, что так он убьет себя. Каллаи как-то сказал мне, что даже самый здоровый человек, если он пьет, только внешне кажется здоровым, внутри же у него, как правило, все разъедено. Я стала пугать мужа этим, но никак не могла найти с ним общего языка. Так проходили недели, месяцы. Шагоди я об этом не могла сказать, потому что знала — он сразу же бросит меня, и тогда не будет у меня того опьянения, которое поддерживало во мне силу к жизни в этом аду. Но Шагоди сам все видел. Он знал, что Петя запил еще сильнее.
— Ты рассказала Каллаи о своих взаимоотношениях с Шагоди?
— Нет, об этом я с ним не говорила. Только о Петиной болезни. Ему и этого было достаточно. Нужно было кончать эту историю. Утром я уложила вещи в чемодан и сказала Пете, что уезжаю к матери. В то самое утро, когда произошла катастрофа в воздухе.
— Петя о Шагоди ничего не знал?
— Уверена, что нет. Я же говорю, что он вас обоих обожал. Да если бы и знал, то это ничего не могло бы изменить.
Катя села в кресло и закрыла лицо руками. Заплакала. Я не успокаивал ее, считая, что ей лучше выплакаться. Через несколько минут она взяла себя в руки. Вытерла платком слезы. Наполнила наши рюмки коньяком. Мы выпили.
— Знаешь, Пишта, самое страшное во всей этой истории то, что мое мнение о Пете со временем меняется. Сейчас, когда его нет, мне кажется, что я могла бы любить его, могла бы быть ему хорошей женой. Детей бы ему нарожала. Сейчас я уже могу понять его доброту и тот сказочный мир, который он выдумывал. Самое ужасное, что все это я поняла только сейчас.
Мне стало жаль Катю.
— Ты не могла сделать Петю счастливым, а Шагоди, пока это ничем не грозило ему, наслаждался тобой. Ты была полностью в его власти. Ты в его, а не он в твоей.
Катя вскочила, готовая взорваться.
— Ты думаешь, что трое друзей, как в лотерее, могут разыгрывать одну женщину. Ты да Петя вдруг решили, кому я должна принадлежать? Так, да? Что ты знаешь о любви, о страданиях. Ты такой же идиот, как и…
Я встал и, демонстративно хлопнув дверью, ушел.
Вечером того же дня на аэродроме я разыскал Шагоди.
— Я был у Кати и разговаривал с ней, — сказал я.
— Ну и что?
— Ты не считаешь, что тебе следовало бы что-то сказать мне?
Шагоди задумался.
— Видишь ли… А зачем говорить? Я не думаю, что мы поймем друг друга. У меня совсем другой взгляд на жизнь, чем у тебя. Могу сказать только одно: Катя и Петя не были созданы друг для друга. Катя была бы моей женой, если бы не ее отец, старый, выживший из ума гусак, который все разрушил. Поверь, я ничего не мог сделать. Петя жил не на земле, а в мире иллюзий. Катю я люблю.
Я уже не слышал, что он говорил дальше. В голове застряли слова: «…Ее отец, старый, выживший из ума гусак».
Я ударил Шагоди по лицу. Он даже не пошевельнулся.
— Самонадеянный бабник! — выдохнул я. — Вот кто ты такой!
9
Сплю я обычно мало. На рассвете мы уже сидели в своих ястребках в готовности номер один. Вот по рации получен приказ на взлет. Я надеваю кислородный прибор и захлопываю фонарь кабины.
Воздух чист и прозрачен. За ночь взлетное поле покрылось инеем. Постепенно сумерки рассеиваются, и силуэты ангаров и бензозаправщиков становятся более отчетливыми. Горизонт делается пурпурным. Оглушительно ревут турбины. Пахнет бензином.
Я даю газ — и «миг» мчится по взлетной полосе. Меня вдавливает в кресло. Еще секунда — и машина отрывается от земли. Кругом безграничный воздушный простор.
Впереди меня летит подполковник Черге, справа — Шагоди. Мы делаем большой круг. В воздух поднимаются все новые и новые машины. Вскоре весь полк оказывается в воздухе. Летим в боевом порядке.
Солнце уже взошло и теперь заливает своим светом всю землю. По радио передают команды, я подтверждаю их прием.
Так начались осенние маневры. Из-за дальних холмов в боевых колоннах выползает танковая дивизия, готовая с хода овладеть указанным ей рубежом. Наша разведка точно сообщила о местах сосредоточения «синих».
Мы начинаем пикирование на танки. Я чувствую, как растут перегрузки; несмотря на скафандр, тело сдавливают невидимые клещи, особенно сильно живот и шею. В прицеле танк. Я выпускаю ракету. Ослепительная вспышка, потом дым на миг закрывает от меня цель.
Я выхожу из пике. Машина послушна каждому моему движению, а вот сердце выдерживает с трудом: оно, кажется, вот-вот выскочит из груди.
А на вражеские танки заходят все новые и новые эскадрильи «мигов». Разумеется, вместо настоящих танков на местности макеты, но они прикрыты такой же броней, как и американские танки.
Но «синие» тоже не бездействуют: они обстреливают нас ракетами и из зенитных орудий, а чуткая кинофотоаппаратура точно фиксирует на пленке все попадания, и после учения на разборе мы узнаем, кто из нас оказался сбитым, а кто уцелел. На обратном пути к аэродрому на нас нападают истребители «синих». Завязывается
