собирался покидать свое хозяйство, потому что не без основания полагал, что в отсутствие хозяев его хутор могут разграбить или просто поджечь. Двадцать лет ему пришлось работать в Германии, чтобы наконец вложить в хутор все свои сбережения. Какое-то время ему удавалось держаться в стороне от текущих событий: его родиной был клочок земли, который его кормил. Но теперь война постучалась и в его дом. В этом человеке боролись страх за свою семью и опасения потерять все нажитое и превратиться в одного из тысяч беженцев, которые теперь скитались по Центральной Боснии.
– Не верить, что «хавэо» когда-нибудь уходить, – подвел он итог разговору. Потом погладил по голове одного из детей. – Думать, мусульмане сюда дойти?
Барлес пожал плечами:
– Если мост не взорвут, то дойдут.
– А если взорвут?
– Тогда, наверное, нет, но, может быть, и да.
Барлес сочувствовал этому человеку, но не больше, чем другим таким же несчастным, которых ему приходилось видеть каждый день. В конце концов, хорват еще достаточно молод и мог бы начать все с начала в другом месте, если, конечно, выберется отсюда живым. А многим другим, как старику с открытками, уже никогда, нигде и ничего не удастся начать с чистого листа.
Они познакомились с этим стариком в мусульманской части Мостара год назад, когда война еще не пришла в Биело-Поле и хорватскому крестьянину, который сейчас с тревогой смотрел в сторону моста, не было дела ни до Мостара, ни до всего остального мира. Старик появился в один из тех дней, когда утром на какое-то время перестали падать бомбы и наступило затишье. И в этой странной, неожиданной тишине грязными призраками среди руин бродили мужчины, женщины и дети. Один из тех дней, когда утреннее солнце пробивается сквозь черные остовы зданий, а в воздухе стоит специфический запах города в состоянии войны – запах кирпичной пыли, жженого дерева, пепла, мусора и гниющих останков животных и людей, лежащих под обломками домов. Этот запах не встретишь больше нигде, он сопровождает тебя еще несколько дней, оставаясь в носу и на одежде, даже если ты двадцать раз принял душ и уже давно уехал из города. Один из тех дней, когда коса отдыхает, пока ее заново точат, и Барлес с Маркесом сидели на ступенях какого-то разрушенного подъезда, пользуясь затишьем и эгоистично радуясь тому, что у них в кармане лежит билет на самолет – билет, который рано или поздно позволяет сказать себе «хватит» и уехать туда, где можно пить пиво, глазея на прохожих, а красивые девушки ходят по улице, не боясь, что их подстрелят. Один из тех дней, и Барлес думал, что невозможно передать за полторы минуты в теленовостях, что чувствуешь, когда в развалинах дома видишь сломанную мебель, разорванные грязные занавески, картину на стене, продырявленной осколками, а потом находишь рассыпанные по полу фотографии из семейного альбома, втоптанные в пепел и выцветшие под солнцем и дождем. Мужчина, улыбающийся в объектив. Старик с тремя детьми, сидящими у него на коленях. Женщина, еще молодая, красивая, с усталыми глазами, с улыбкой, далекой и печальной, как предчувствие. Дети на пляже, в спасательных жилетах и с удочкой. И общая фотография у новогодней елки – дети, старик и женщина с грустными глазами.
Тот день, когда они наткнулись на фотографии в Мостаре, ничем не отличался от других таких же дней в разрушенном войной городе, и Барлес с Маркесом молча сидели среди руин. И тут к ним подошел старик в рубашке до пят и в тапочках – пожилой мусульманин с пачкой почтовых открыток – и рассказал им свою историю, похожую на рассказ хорвата с хутора. Эта история не отличалась оригинальностью: пропавший без вести сын, больная жена в подвале, дом, оставшийся в другой части города. И воспоминания о той ночи, когда люди в масках растолкали их: «Вставайте, выходите, живо на мост и бегом в другой сектор». Выстрелы и объятая ужасом пожилая пара, бегущая в темноту. И не было времени даже осознать, что они уходят из своего дома навсегда.
Старик закончил свой рассказ и стал показывать им открытки. Карточки были замусоленные: их часто перебирали.
– Смотри, друг, вот какой был Мостар прежде. Смотри, какой красивый город. Вот средневековый мост, извилистые улочки на склонах холмов. Две старинные башни. Их больше нет, finito. Все кончено. И этого здания больше не существует. И мост. Nema nichta, совсем ничего нет. Всё капут, понимаешь? Смотри, здесь был мой дом. Красивая площадь, правда?.. – Старик махнул рукой в сторону хорватского сектора. – Вот там он был, в той части. Площади было двести лет, вот посмотри – на этой открытке так и написано. Теперь ее не существует, ничего не осталось. Дворец, это здание, фонтан – всё разрушили. Всё уничтожили. Всё…
– Всё псу под хвост, – подытожил Маркес.
Старик застыл в тишине. Наконец тяжело вздохнул и, прежде чем уйти, снова с необыкновенной нежностью перебрал всю колоду открыток – все, что осталось от его города и воспоминаний.
– Barbari, – уходя, пробормотал он тихо себе под нос. – Nema historia! [230]
Они смотрели ему вслед, и в конце концов он пропал из виду, растворившись в городе и войне.
На другом берегу реки прогремел взрыв, и крестьянин в ужасе обернулся к Биело-Полю. Дети засмеялись. Барлес посмотрел на крыльцо, где молодая женщина держала за руку старуху и наблюдала за ними.
– Ей надо уходить, – сказал Барлес. – Вместе с детьми.
На лице хорвата читалось отчаяние. Он не брился уже как минимум неделю, и глаза его покраснели от бессонницы.
– Нельзя одна, – ответил он. – Никто не позаботится о ней.
Барлес поморщился, даже не пытаясь изобразить сочувствие. Он видел слишком много горящих мусульманских домов, слишком много крестьян-мусульман с перерезанным горлом на кукурузных полях, слишком много забившихся в угол мусульманских женщин с глазами раненого животного. Он также видел девушку в праздничном платье, мертвую, в багажнике «фольксваген-гольфа»; ее голые ноги свисали наружу над бампером. И десятилетнюю девочку, убитую выстрелом в голову, посреди лужи крови в гостиной своего дома – Барлеса поразило, сколько крови может быть в тельце такого маленького ребенка. У всех – а иногда Барлесу казалось, что даже у него самого – было слишком много счетов, которые следовало предъявить этой войне, где женщины были печальными, а мужчины – такими озлобленными.
Он почти никогда не пытался найти этому объяснение. Барлес был репортером, а в рабочее время Бог существует только для работников редакции. Аналитику он оставлял своим
