Фантазеру недолго сделать из мухи слона, и Теккерей в письме к своей матери говорит, что до того, как появилась «Ярмарка тщеславия», он пользовался в кругу литераторов любовью, но, когда он стал знаменит, многие (Джеролд, Эйнсворт, Форстер, Бульвер и Диккенс) стали относиться к нему либо неприязненно, либо недоверчиво. «Как печально видеть мелкую зависть в великих мудрецах и наставниках мира сего!.. Я уже с трудом понимаю, чем руководствуются люди — да и я сам — в своих поступках». Но не только успех был причиной того, что писатели недолюбливали Теккерея, — отчасти это объяснялось его неожиданными выходками, а еще больше тем, что он внезапно начинал изображать из себя бог весть какого аристократа. Ему доставляло какое-то странное удовольствие разыгрывать джентльмена среди артистов и артиста в обществе джентльменов, отчего и те и другие невольно чувствовали себя слегка пристыженными. «Мне больно, что наши коллеги раскрашивают себе лица и кривляются для того, чтобы помочь неимущим собратьям», — так можно выразить отношение Теккерея к спектаклям Диккенса в помощь Литературной гильдии. Но, может быть, щеголяя своим утонченным воспитанием, Теккерей просто хотел отыграться, — ведь из-за того, что Диккенс пользовался феноменальным успехом, Теккерею в обществе богемы пришлось пережить не один неприятный момент. Так, зимою 1852 года его, Диккенса, Лича, Джеролда, Лемона и других пригласили в Уотфорд поохотиться. Когда компания совсем уже было собралась выступить в путь, принесли письмо от Диккенса, и Теккерей вручил его хозяйке. Та, развернув письмо, выбежала в холл, и все услышали, как она кричит повару: «Мартин, не нужно жарить овсянок, мистер Диккенс не придет». На что Теккерей заметил: «Я никогда не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным. Вот оно, мерило славы! Никаких овсянок для Пенденниса![176]»
Первая трещина в отношениях Диккенса и Теккерея наметилась в июне 1847 года, когда в клубах, в Мэйфер и на Флит-стрит заговорили о первых выпусках «Ярмарки тщеславия». Повод для размолвки подал Форстер, заметивший в присутствии драматурга Тома Тейлора, что Теккерей «вероломен, как сам сатана». Тейлору эта фраза показалась довольно забавной, и он передал ее Теккерею, который ничего забавного в ней не нашел и, встретившись с Форстером, сделал вид, что не узнает его. Форстер потребовал у Теккерея объяснения этой «вопиющей бестактности» и, получив его, написал, что не помнит, говорил ли он что-либо подобное, и что у него самого тоже был повод обидеться на Теккерея, но он тогда не сделал этого. Тут на сцену выступил Диккенс, заявивший одному из друзей Теккерея, что во всех этих недоразумениях повинен он сам, так как «слишком уж легко шутит и правдой и неправдой; забывает, чем обязан той и другой, и не всегда верен первой». Подумав, Теккерей понял, что причиной форстеровского гнева были его карикатуры на Великого Могола. Чтобы не подводить раскаявшегося Тейлора, Теккерей попросил Диккенса как-нибудь уладить эту историю. Примирение было отмечено банкетом в Гринвиче.
Следующее примечательное событие случилось в январе 1848 года, когда Теккерей горячо похвалил «Домби и сына». Диккенс ответил: «Ваше великодушное письмо тронуло меня до самой глубины души... Ничто, кажется, так не дорого в этом мире, как подобный знак дружеского внимания, которым Вы наградили меня с такой щедростью и благородством». И все-таки его письмо по-настоящему не доставило удовольствия адресату, потому что за этими любезными фразами следовали совсем другие. Диккенс писал, что надеется улучшить положение английских литераторов, давая Теккерею понять, что его пародии на известных писателей способствуют как раз обратному, хотя и сокрушался шутливо, что в эту комическую галерею не попал его портрет. Кроме того, автор «Ярмарки тщеславия» узнал, что Диккенс не собирается читать его роман, пока не кончит «Домби». Оба добросовестно старались полюбить друг друга, но... в 1849 году этому помешало новое, хотя и довольно ничтожное обстоятельство: Теккерей был приглашен на торжественный банкет Королевской академии[177], а Диккенс — нет. На следующий год эта оплошность была исправлена, однако Диккенс сухо отклонил приглашение. В марте 1855 года Теккерей в одной из своих лекций горячо отозвался о Диккенсе, назвав его «человеком, которому святым провидением назначено наставлять своих братьев на путь истинный». Прочитав в «Таймсе» сообщение об этой лекции, Диккенс написал: «...глубоко взволнован Вашей любезностью. Не могу Вам передать, как тепло у меня стало на сердце. Поверьте, что я никогда не забуду Вашей похвалы. Я уверен, что и у Вас стало бы светлее на душе, если бы Вы знали, как растрогали и воодушевили меня». Однако всего шесть месяцев спустя Диккенс написал Уиллсу о «неумеренных восторгах» Теккерея по поводу благотворительной кампании в помощь Дому для престарелых пенсионеров, предлагая напечатать на эту тему статью в «Домашнем чтении», чтобы «от этих вредных умилений по адресу несчастных собратьев не осталось камня на камне». С ним согласились, и в декабре 1855 года статья была напечатана.
Несмотря на это, они продолжали сохранять видимость дружеских отношений до июня 1858 года, пока один из членов Гаррик-клуба, молодой журналист Эдмунд Йетс, не напечатал в журнале «Таун Ток» очерк, посвященный Теккерею. Вот некоторые выдержки: «Он держится холодно и неприступно, от речей его веет либо неприкрытым цинизмом, либо наигранным благодушием. Его bonhomie21 неестественно, остроты его злы, но сам он легко обижается на других... Никто не умеет так быстро менять свои симпатии в зависимости от обстоятельств: в Англии он льстил аристократам, а за океаном его кумиром стал Джордж Вашингтон... Мы считаем, что его слава клонится к закату...» В наши дни жертва подобной «критики» быстро утешилась бы, получив по суду солидную денежную компенсацию от автора статьи, редактора и издателя журнала, рискнувшего ее напечатать. В те времена самое разумное было бы не обращать на нее внимания. Теккерей избрал наихудший путь: узнав имя автора (которому он, надо сказать, сделал в прошлом немало добра), он послал ему гневное письмо, называя очерк не только «враждебным и оскорбительным, но и лживым и клеветническим». Он писал, что бестактно предавать гласности разговор, подслушанный в клубе. «Я вправе требовать, чтобы Вы не позволяли себе больше комментировать в печати мои частные разговоры или, грубо искажая правду, обсуждать мои личные дела. Потрудитесь запомнить, что не Ваше дело судить о моей честности и искренности». Во время недавних домашних пертурбаций Йетс оказал Диккенсу кое-какие услуги. Воспользовавшись этим, он немедленно пришел к Диккенсу за советом, взяв с собой черновую копию ответного письма, в котором были названы все, кого Теккерей когда-либо высмеял в своих романах и статьях. Диккенс сказал, что считает очерк Йетса непростительной ошибкой, но что, получив письмо от Теккерея, Йетс уже не может просить у него извинения. Что же касается ответного письма, то оно показалось Диккенсу и недостаточно серьезным и чересчур несдержанным. Он предложил ответить Теккерею его же словами: «Если бы Ваше письмо не было «лживым и клеветническим», я охотно обсудил бы его вместе с Вами и чистосердечно признался в искреннем желании исправить ошибку, быть может допущенную мной. Однако на такое письмо, как Ваше, мне ответить нечем, кроме того, что здесь уже сказано». Получив этот ответ, Теккерей послал его вместе со статьей и копией своего письма в правление Гаррик-клуба с просьбой решить, «основательны ли мои претензии к мистеру Йетсу, не идут ли подобные поступки вразрез с интересами клуба и может ли общество джентльменов мириться с ними».
Диккенс заявил, что правлению не может быть решительно никакого дела до того, что два члена клуба поссорились. Правление не согласилось и предложило Йетсу либо «принести мистеру Теккерею самые глубокие извинения, либо уйти из клуба». Тогда Диккенс вышел из состава правления, заявив, что не может «исполнять тяжелые и неприятные обязанности, которые Вы возлагаете на членов правления». «Да они совсем с ума сошли, — писал он. — Не будь у меня других забот, я бы, подобно Фоксу, «кипел от возмущения». Сидят там у себя на заднем дворике и воображают, что вершат судьбы мира! При одной мысли об этом на меня нападает такой гомерический хохот, что мои дочери слышат его из Гэдсхилла и тоже смеются до слез... Не удивительно ли, что столько людей согласно быть орудием в руках этой прелестной инквизиции в миниатюре. Какая шумиха! Представляю себе, как глупо теперь выглядит вся эта история, да и клуб вместе с нею...» 18 июня вышел девятый выпуск теккереевского романа «Виргинцы». В нем под именем юного Грабстрита выведен Йетс, «который, сотрудничая сразу в трех бульварных листках, пишет о личных качествах джентльменов, встречающихся ему в «клубах», и о подслушанных там разговорах». Прочитав это, Йетс написал в правление Гаррик-клуба, что не желает ни извиняться перед Теккереем, ни уходить из клуба, и потребовал вынести этот вопрос на общее собрание. 10 июля на общем собрании было прочитано письмо Йетса о том, что он готов принести свои извинения членам клуба за причиненные им неприятности, но не желает просить прощения у Теккерея. Семьюдесятью голосами против сорока шести правление подтвердило полномочия и одобрило решение правления. Йетса предупредили, что он будет исключен из клуба, если не извинится перед Теккереем. Йетс оставался по-прежнему глух ко всем предупреждениям, и правление вычеркнуло его из списка членов клуба, один из которых заметил по этому поводу, что «умный «Й» вел себя очень неумно».
