Когда по смерти Иоанна на кафедру вступил Кириак (595—606), он, не признавая разрыва между церквами, послал свое общительное послание в Рим и его поддержал император, и Григорий пошел на некоторые уступки. Григорий в ответном послании Кириаку хвалил его за православие, но советовал ему отказаться от титула «вселенский». Своему апокрисиарию служить вместе с Кириаком он не разрешил, но подателя синодики Кириака принял в свое общение[95].
В злополучное правление Фоки римские епископы продолжали агитацию против титула «вселенский», и, по–видимому, не без успеха. Бонифатию III (606—606) удалось получить от Фоки указ, — «ut sedes apostolica beati Petri apostoli caput esset omnium ecclesiarum, id est ecclesia Romana, quia ecclesia Constantino–politana primam se omnium ecclesiarum scribebat» [96]. Чтобы Фока запретил константинопольскому епископу давать титул οικουμενικός, из этого известия не видно (но Фока мог иметь неудовольствие на Кириака за строгое охранение последним [это фактцерковного права убежища); а в праве на титул «вселенского» константинопольскому и римскому епископу никогда не отказывали. Во всяком случае, за константинопольским патриархом, несмотря на всякие римские протесты, удержался спорный титул и доныне.
Римский смысл оппозиции против титула «вселенский» в переписке Григория I закрыт был тем, что Григорий ставил вопрос на общую почву, понимал его как дело всех епископов; его смирение не позволяло выставлять свои собственные преимущества. Впрочем, и смирение бывает о двух концах. Григорий называл себя «servus servorum Dei» [97], но этот титул более претенциозный, чем οικουμενικός πατριάρχης: из Марк. X, 44 видно, что именно «primus» должен быть таков.
Но это, о чем умолчал Григорий, досказал Адриан I (772—795) в своих посланиях к императрице Ирине и к Тарасию константинопольскому (от 26 октября 785 г.). Императрица Ирина, извещая Адриана о поставлении Тарасия в епископа константинопольского, называла, по обычаю, Тарасия «вселенским патриархом». В ответ на это Адриан спрашивает: что он должен думать об этом титуле? Скрывается ли в нем imperitia, или schisma, или haeresis? [98] Если именуемый «вселенским» этим самым дает понять, что он выше римского епископа, supra praelatam sibi sanctam Romanam ecclesiam, quae est caput omnium Dei ecclesiarum, describatur [99],") он, без сомнения, выставляет себя противником св. соборов и еретиком; если он «вселенский», то он — смешно сказать — имеет первенство даже над кафедрой римской церкви. Б конце концов, папа высказывается очень категорично: кто называет себя вселенским, тот чужд православной веры. Итак, борьба против титула «вселенский» выяснилась как борьба за римское верховенство. Таким образом, восстановившееся на этот раз общение римской кафедры с константинопольской осложнено было совсем не миролюбивыми задатками, которые и повели к разделению церквей.
Таковы же были отношения и между римским папой Николаем I и константинопольским патриархом Фотием. Если в вопросе о поставлении Фотия Николай не высказал своего взгляда на титул «οικουμενικός», то в послании к болгарам он поставил вопрос о константинопольской кафедре ясно. На вопрос болгар: сколько настоящих патриархов (veraciter patriarchae), Николай I отвечал, что их три: римский, александрийский и антиохий–ский; есть еще два епископа: константинопольский и иерусалимский, которые именуются патриархами, но они не имеют такого авторитета, как veraciter patriarchae; они патриархи, так сказать, honoris causa. Причина этого та, что настоящие патриархи — преемники кафедр, основанных первоверховными апостолами (principes apostolorum) Петром и Павлом. А константинопольская кафедра 1) апостолами не основана, 2) на первом вселенском соборе, который славнее и достопочтеннее всех прочих, не упомянута (11 мая 330 г. Константинополь был только основан), и 3) своими преимуществами обязана политическому значению Константинополя. А иерусалимская кафедра, хотя на Никейском соборе и упомянута, но не под именем Иерусалима, а под именем Элии (т. е. папа выдвигает здесь против иерусалимской кафедры как раз тот мотив [политическое значение города], применение которого в пользу Константинополя он считает неуместным). Разумеется, если уже иерусалимская церковь под пером папы является без ясных признаков кафедры апостольской, то константинопольский епископ не мог стать veraciter patriarcha никогда. Таким образом, ко времени Фотия воззрения Рима на Константинополь были тверды, имея длинный ряд прецедентов, и новый момент истории составляет переход константинопольского епископа в наступление.
Энцикликой 867 г. Фотий приглашал восточных патриархов на вселенский собор, чтобы судить (никому, по Геласию, неподсудного) римского папу, и обвинял его в ереси. Этой ересью было слово Filioque. Это западное воззрение на исхождение Св. Духа уже давно смущало восточных. Еще Максим Исповедник (ок. 650) в послании к Марину старается разъяснить это выражение, которое монофелиты встретили у папы Мартина и изъясняли так, чтобы набросить тень на православие Мартина. Этот инцидент не возымел особого значения, потому что возражения исходили со стороны заблуждающихся. В 767 году, во время иконоборческих смут, восток отправил посольство на запад, по поводу чего был созван собор в Жантильи (Gentilliacum), на котором обсуждался и вопрос об исхождении Св. Духа. Что было постановлено на этом соборе, неизвестно, потому что акты этого собора до нас не сохранились. Но с этого времени на западе появляется литература (Алкуин, Теодульф орлеанский, Павлин аквилей–ский, Libri Carolini) в защиту Filioque. В начале IX в. от западных монахов на Елеонской горе в Иерусалиме поступила ко Льву III (795–816) жалоба на восточных, которые подозревали западных из–за употребления Filioque в ереси. Ахенский собор 809 г. высказался в пользу западных монахов. Лавирующая политика римских пап закончилась наконец тем, что они стали защитниками Filioque. Фотий на это воззрение посмотрел как на ересь. Западная церковь от Filioque не отступилась. Извержение Этны или Везувия нельзя засыпать песком. Так не принесли действительной пользы и пальятивные мировые между востоком и западом. В этом и состоит значение 867 г., как эпохи. Наконец, 16 июля 1054 г. окончательный разрыв совершился.
Считая период от миланского эдикта до Фотия (312—857), мы будем иметь 545 лет отношений между восточной и западной церквами. Если мы высчитаем время, падающее на мирные отношения, то получим около 300 лет, остальные 200 лет приходятся на время разрыва. Именно, с собора Сердикско–Филип–попольского 343 г. начался разрыв, намеченный уже с 340 года. Для всего востока этот разрыв прекратился не в одно время. Можно полагать, что он прекратился в 379 г., когда антиохий–ские отцы подписали документы, присланные с запада, и вступили в общение с Римом. Но на соборе 381 г. вопрос о Павлине и Мелетии антиохийском снова обострился, и из–за этого порвалось общение между римской и антиохийской церковью, и этот разрыв продлился до 398 г., когда при содействии Иоанна Златоуста общение было восстановлено. Таким образом, для антиохий–ского патриархата разрыв продолжался 55 лет (343 + 55 = 398). Из–за энотикона Зинона возник разрыв, тянувшийся 35 лет. Трудно определить продолжительность времени самого разрыва, вызванного спором о трех главах, потому что разрыв продолжался спорадически и окончился на западе неодновременно. Из–за титула «вселенский» разрыв длился около 15 лет (588—604). Затем, волнение из–за монофелитов — от 640 до 678 = 38 лет. И, наконец, около 82 лет длился разрыв во время иконоборческих смут (730–785 и 815–842). Таким образом, 55+35+38+82=210 лет, не считая смуты из–за трех глав и титула вселенский. Если прибавить к этому, что и в остальное время отношения запада и востока не всегда отличались особенной сердечностью, то переход к отношениям после Фотия и даже после Кируллария утрачивает характер контраста.
Таким образом, патриаршая власть римского епископа над западными церквами и сознание церковного приматства крепли и развивались параллельно. Эти оба стремления переплетались между собой и поддерживали друг друга. В том и другом отношении римские епископы достигли многого, но развитие папистическои идеи едва ли даже не опередило укрепление их церковной юрисдикции на западе. Как патриарх латинский, епископ римский простирал свое влияние на огромнейший из церковных диэцезов — от Балкан до Атлантического океана, от Рейна до песчаных пустынь мавританских, и лишь на севере Италии его власть была не упрочена. Еще величавее были идеи, на которые хотели опираться в Риме. На престоле св. Петра восседал не обыкновенный епископ, с чисто номинальным первенством между равными ему собратьями. Нет, римские епископы видели в себе живое воплощение князя апостолов, — да так смотрели на них и другие, особенно на западе. Ex divina institutione они присвояли себе право надзора над всей вселенской церковью. Никто не должен был возвышать своей головы до равенства с ними, им должно было принадлежать последнее, решающее слово в церковных вопросах, на которое уже не к кому больше апеллировать; их судьей признавали только Бога, и никого из епископов. Здесь идея церковного приматства достигает тех размеров, в которых она предносилась уму средневековых пап; этому образу еще недостает красок, той жизненности, какую придали ему потом исторические факты, какой отличается слово, оправданное историческими фактами, от простой претензии, — но контур его один и тот же там и здесь.
