— Как так?
— Надо всего-навсего иметь двух медведей.
— Как двух медведей?
— Да, наш друг Вуатюр слышал где-то, что можно излечить больного лихорадкой, вызван у него сильное удивление, и, блуждая по улицам, раздумывал, чем бы он мог удивить госпожу де Рамбуйе, как вдруг встретил двух савояров с медведями.
«О, черт возьми! — сказал он. — Это-то мне и нужно». Он привел всех — савояров и зверей — в особняк Рамбуйе.
Маркиза сидела у огня, отгородившись от остальной комнаты ширмой. Вуатюр входит на цыпочках, ставит возле ширмы два стула и усаживает на них медведей. Госпожа де Рамбуйе слышит за спиной чье-то дыхание, оборачивается и видит у себя над головой две ворчащие морды. Она чуть не умерла со страху, но лихорадка прекратилась.
— О, превосходная история! — сказал кардинал. — Как вы думаете, Мюло?
— Я думаю, что в глазах Господа все средства хороши, — отвечал священник, расчувствовавшийся от вина, — если у человека на совести нет никаких грехов.
— Боже, опять моралистская жвачка! И в какую скверную компанию помещаете вы Бога — вместе с Вуатюром, савоярами, двумя медведями, и все это в доме маркизы де Рамбуйе.
— Бог всюду, — сказал священник, блаженно поднимая глаза и стакан к небу. — Но вы, монсеньер, не верите в Бога!
— Как это я не верю в Бога?! — воскликнул кардинал.
— Уж не скажете ли вы мне, что сейчас в него верите? — спросил аббат, устремив на кардинала свои черные глазки, озаренные его пылающим носом.
— Разумеется, я в него верю!
— Да полно вам — во время последней исповеди вы признались, что не верите в него.
— Ла Фолон, Лё Буа! — воскликнул, смеясь, кардинал. — Не верьте ни слову из того, что говорит Мюло. Он настолько пьян, что пугает мою исповедь с судом своей совести. Вы закончили, Ла Фолон?
— Заканчиваю, монсеньер.
— Хорошо. Когда закончите, прочтите нам послеобеденную молитву и оставьте нас. Я должен дать Лё Буа секретное поручение.
— А я, монсеньер, — сказал Лё Буа, — хочу обратиться к вам с ходатайством.
— Еще один покровительствуемый!
— Нет, монсеньер, покровительствуемая.
— Лё Буа, Лё Буа! Ты на ложном пути, друг мой.
— О, монсеньер, ей семьдесят лет!
— И чем занимается твоя подопечная?
— Сочиняет стихи, монсеньер.
— Стихи?
— Да, и к тому же превосходные! Не угодно ли вам послушать?
— Нет; это усыпит Мюло и вызовет несварение желудка у Ла Фолона.
— Всего четыре строчки.
— Ну, четыре — это не опасно.
— Вот, монсеньер, — сказал Буаробер, показывая кардиналу гравюру с изображением Жанны д’Арк, положенную им при входе на кресло.
— Но это гравюра, — сказал кардинал, — а ты говорил мне о стихах.
— Прочтите то, что написано под гравюрой, монсеньер.
— А, хорошо.
И кардинал прочел четыре строки:
Как примирить, скажи, о Дева Пресвятая,Твой кроткий взор с мечом, что грозной сечи ждет?Глазами нежными Отчизну я ласкаю,А меч мой яростный Свободу ей несет!
— Нет, каково! — произнес кардинал и прочитал их еще раз. — Эти стихи очень хороши. Мысль выражена гордо и сильно. Чьи они?
— Прочтите имя автора внизу, монсеньер.
— Мари Ле Жар, девица де Гурне. Как! — воскликнул кардинал, — эти стихи написала мадемуазель де Гурне?
— Да, мадемуазель де Гурне, монсеньер.
— Мадемуазель де Гурне, написавшая книгу под названием «Тень»?
— Написавшая книгу под названием «Тень».
— Я именно к ней хотел послать тебя, Лё Буа.
— Ну вот, как все сошлось!
— Возьми мою карету и поезжай за ней.
— Несчастный! — вмешался Мюло. — В этих разъездах за своими незадачливыми поэтами он загонит коней монсеньера!
— Аббат, — возразил Буаробер, — если бы Господь создал коней монсеньера, чтобы они отдыхали, он сделал бы их канониками Сент-Шапель.
— Ну, на этот раз вам досталось, дружище, — со смехом сказал Ришелье, в то время как Мюло заворчал, не найдя что ответить.
— Но пусть духовник монсеньера успокоится…
— Я не духовник монсеньера! — раздраженно крикнул Мюло.
— … ибо девица де Гурне здесь, — сказал Буаробер.
— Как! Девица де Гурне здесь? — переспросил кардинал.
— Да, поскольку я рассчитывал сегодня утром попросить его высокопреосвященство оказать ей милость и, зная доброту его высокопреосвященства, был уверен, что эта милость будет сказана, я передал мадемуазель, чтобы сна была у монсеньера между десятью и половиной одиннадцатого, так что она, видимо, уже ждет.
— Лё Буа, ты драгоценный человек. Итак, аббат, еще стаканчик нюи, итак, Ла Фолон, еще ложечку этого варенья — и можете произнести вашу молитву. Не надо заставлять ждать мадемуазель де Гурне: она девица благородная и названая дочь Монтеня.
Ла Фолон блаженно сложил руки на животе и набожно возвел глаза к небу.
— Господи Боже наш, — сказал он, — окажи нам милость: помоги хорошо переварить отличный завтрак, который мы так хорошо съели.
Это кардинал называл послеобеденной молитвой Ла Фолона.
— А теперь, господа, — сказал он, — оставьте меня.
Ла Фолон и Мюло поднялись — первый с восхищенным лицом, второй с недовольным — и направились к двери. Ла Фолон не шел, а катился, приговаривая:
— Решительно, хорошо завтракают у его высокопреосвященства!
Мюло пошатывался, словно Силен, и, воздевая руки к небу, бормотал:
— Кардинал, не верящий в Бога! Мерзость запустения!
Что касается Буаробера, то он, радуясь, что может сообщить хорошую новость своей подопечной, первым покинул кабинет его высокопреосвященства.
Кардинал на мгновение остался один. Но как ни кратко было это мгновение, его оказалось достаточно, чтобы угловатое лицо, бледный лоб и задумчивый взгляд кардинала обрели обычную строгость.
— Листок существует, — прошептал он. — Сюлли знает, у кого он находится. О, я тоже это узнаю!
Но вот он увидел, что возвращается Буаробер, держа за руку девицу де Гурне, и улыбка, нечастая гостья на этом мрачном лице, пробежала по его губам.
XIII
ДЕВИЦА ДЕ ГУРНЕ
Мадемуазель де Гурне была, как мы говорили, старая дева, родившаяся примерно в середине XVI столетия. Она происходила из хорошей пикардийской семьи.
В девятнадцатилетнем возрасте она прочла «Опыты» Монтеня и, очарованная ими, пожелала познакомиться с автором.
Как раз в это время Монтень приехал в Париж. Она тут же узнала его адрес и послала ему приветственное письмо, в котором выразила уважение к нему и его книге.
