Монтень, приехавший к ней на следующий день, нашел ее столь юной и восторженной, что предложил ей привязанность и союз отца и дочери; она приняла это предложение с благодарностью.
С того дня она стала добавлять к своей подписи слова «приемная дочь Монтеня».
Как мы видели, она писала неплохие стихи. Но эти стихи не могли ее прокормить, и она пребывала почти в нищете, когда Буаробер — его называли «заступником бедствующих муз», — узнав о ее тяжелом положении, решил представить поэтессу кардиналу де Ришелье.
Буаробер настолько хорошо знал свое влияние на кардинала, что говорил:
— Я не желаю ничего большего, как быть на том свете в таких же отношениях с Господом нашим Иисусом Христом, в каких я нахожусь на этом свете с монсеньером кардиналом».
Буаробер без малейших колебаний пригласил свою подопечную на Королевскую площадь и по странной игре случая назначил ей встречу в приемной его высокопреосвященства в тот самый день и час, когда кардинал собирался послать его за ней.
Таким образом, бедная старая дева была уже на месте, будто ловкая просительница, предвосхитившая желание кардинала.
Он встретил ее, как мы уже говорили, с улыбкой и, зная литературный Париж как свои пять пальцев, сделал ей комплимент, целиком составленный из необычных слов ее давней книги «Тень».
Но она, не смущаясь, ответила:
— Вы смеетесь над бедной старухой; но смейтесь, смейтесь: вы великий гений, и разве не должен весь мир развлекать вас?
Кардинал, удивленный этим присутствием духа и тронутый этим смирением, извинился перед ней и, повернувшись к Буароберу, спросил:
— Ну, Лё Буа, что, по-твоему, должны мы сделать для мадемуазель де Гурне?
— Не мне ставить пределы великодушию вашего высокопреосвященства, — с поклоном ответил Буаробер.
— Хорошо, — произнес кардинал, — я даю ей пенсию в двести экю.
В ту пору это было немало, тем более для одинокой старой девы. Двести экю составляли тогда тысячу двести ливров, а тысяча двести тогдашних ливров равнялась четырем-пяти тысячам нынешних франков.
Девица де Гурне хотела с поклоном поблагодарить за эту милость, но Буаробер, недовольный этим и не желавший, чтобы кардинал отделался так легко, остановил ее на первом слове.
— Монсеньер сказал «двести экю»? — спросил он.
— Да, — ответил кардинал.
— Этого достаточно для нее, монсеньер, и она вас благодарит. Но у мадемуазель де Гурне есть слуги.
— Ах, у нее есть слуги? — переспросил кардинал.
— Да, монсеньер понимает, что благородная девица не может сама себя обслуживать.
— Да, я понимаю; и какие же слуги у мадемуазель де Гурне? — спросил кардинал, заранее решивший, чтобы расположить к себе просительницу, соглашаться на все, что для нее попросит Буаробер.
— У нее есть мадемуазель Жамен, — отвечал тот.
— О, господин Буаробер! — пробормотала старая дева, считая, что он слишком свободно распоряжается благотворительностью кардинала.
— Не мешайте мне, не мешайте, — сказал Буаробер. — Я знаю его высокопреосвященство.
— А кто такая мадемуазель Жамен? — спросил кардинал.
— Побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
— Даю пятьдесят ливров в год для побочной дочери Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
Старуха хотела встать, но Буаробер велел ей снова сесть.
— С Амадисом Жаменом мы решили, — продолжал настойчивый ходатай, — и мадемуазель де Гурне благодарит вас от его имени. Но у нее есть еще душечка Пиайон.
— Кто такая душечка Пиайон? — спросил кардинал, в то время как бедная мадемуазель де Гурне делала Бауроберу отчаянные знаки, но тот не обращал на них ни малейшего внимания.
— Кто такая душечка Пиайон? Ваше высокопреосвященство не знакомы с душечкой Пиайон?
— Признаюсь, Лё Буа, нет.
— Это кошка мадемуазель де Гурне.
— Монсеньер! — воскликнула бедная девица. — Извините его, умоляю вас.
Кардинал сделал успокаивающий жест.
— Я даю душечке Пиайон пенсию в двадцать ливров при условии, что она будет получать лучшие потроха.
— О, она получит даже рубцы по-кански, если угодно вашему высокопреосвященству. И мадемуазель де Гурне благодарит вас, монсеньер, от имени душечки Пиайон, но…
— Как, Лё Буа, — спросил кардинал, не в силах удержаться от смеха, — есть еще «но»?
— Да, монсеньер. «Но» заключается в том, что душечка Пиайон только что окотилась.
— О! — произнесла смущенная девица де Гурне, сложив руки.
— Сколько котят? — спросил кардинал.
— Пять!
— Да ну? — сказал кардинал. — Душечка Пиайон плодовита. Но неважно, Буа, я добавляю по пистолю на каждого котенка.
— Вот теперь, мадемуазель де Гурне, — сказал в восхищении Буаробер, — я разрешаю вам поблагодарить его высокопреосвященство.
— Еще нет, еще нет, — сказал кардинал, — и вовсе не мадемуазель де Гурне должна меня благодарить; возможно, наоборот, это я должен буду сейчас благодарить ее.
— Ба! — воскликнул удивленный Буаробер.
— Оставь нас одних, Лё Буа, я хочу попросить мадемуазель об одной милости.
Буаробер ошеломленно посмотрел на кардинала, потом на мадемуазель де Гурне.
— Я знаю, о чем вы думаете, метр шалопай! — сказал кардинал. — Но если я услышу хоть малейшее злословие по поводу чести мадемуазель де Гурне, исходящее от вас, вы будете иметь дело со мной. Подождите мадемуазель в гостиной.
Буаробер поклонился и вышел, решительно ничего не понимая в происходящем.
Кардинал убедился, что дверь плотно затворена, и, приблизившись к мадемуазель де Гурне, удивленной не меньше Буаробера, сказал:
— Да, мадемуазель, я хочу попросить вас об одной милости.
— О какой, монсеньер? — спросила бедная старая дева.
— Обратить ваши воспоминания вспять. Вам нетрудно будет это сделать, ведь у вас хорошая память, не так ли?
— Превосходная, монсеньер, если речь не идет о делах слишком давних.
— Сведения, что я хочу у вас получить, касаются одного, а вернее, двух фактов, происшедших с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года.
Мадемуазель де Гурне вздрогнула, услышав эту дату, и посмотрела на кардинала взглядом, в котором ясно читалось беспокойство.
— С девятого по одиннадцатое мая, — повторила она, — с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года, то есть того года, когда был убит наш бедный дорогой, добрый король Генрих Четвертый Возлюбленный.
— Именно так, мадемуазель, и сведения, что я хочу у вас получить, касаются его смерти.
Мадемуазель де Гурне ничего не ответила, но видно было, что беспокойство ее возросло.
