идти на Вавилон с оглядкой и все его помыслы были только в грядущем. На своем белом в яблоках коне Кир сидел неподвижно, и сам конь будто врос ногами в вавилонскую землю.
Я показал вавилонянам, как надо приветствовать великого царя, ожидая при этом, что царь прикажет мне подняться с колен раньше, чем прикоснусь лбом к чужой земле. Поэтому я старательно медлил, хотя моя неторопливость могла иметь значение особой торжественности. Но Кир остался безмолвен. Оглянувшись из-под руки на павших ниц послов, я поднялся первым.
Холодную надменность Камбиса и варварскую надменность Губару я стерпел без труда, но только не презрительную ухмылку Аддуниба. «Ты еще пожалеешь, звездочет!» — мысленно пообещал я этому вавилонскому выскочке, послав ему в лоб невидимую молнию.
— Кратон, сколько тебе теперь лет от роду? — с тем же бесстрастным, но отнюдь не надменным видом вопросил меня Кир.
Немного удивившись, я ответил:
— Пошел тридцать четвертый.
— Ты стареешь быстрее меня, раз делаешься таким медлительным. На этот раз ты явился на мой зов не так скоро как получалось у тебя раньше.
— Будь милостив ко мне, царь,— отвечал я, с досадой отмечая, что и сам Кир заметно постарел, и его характер стал изменяться не к лучшему,— В дороге не мог отказаться от доброй охоты. Добыча сама лезла в руки со всех сторон. Я привез ее тебе, царь.
И с этими словами указал послам выйти вперед с дарами. Ассирийцы приветствовали царя мудреными славословиями и поднесли ему дары как своему новому повелителю, посланному богами.
Киру особенно понравился щенок. Царь даже склонился с коня и сам протянул за ним руку. Пухлый звереныш растопырил лапы и потянулся носом к серебряной царской бороде.
Наконец-то Кир улыбнулся, как в былые времена, добродушно и чуть лукаво.
— Все мы когда-то были такими,— проговорил он, передавая щенка Губару, и вновь обратился ко мне, на этот раз уже с искренним добросердечием: — Значит, ты считаешь, что принес мне в корзине всю Ассирию и мне тут уже нечего делать?
— Плох тот воин, который не хочет стать сатрапом,— ответил я царю.
Ударил гром, будто Зевс и впрямь бросил молнию с ясного неба. Послы, не знавшие, каков смех персидского царя, способного выпить реку и обрушить на врагов лавину, снова попадали ниц. Худой жеребчик под Аддунибом дернулся в сторону, и жалкий умник повис на поводьях. Часть мести свершилась.
Я поднял послов на ноги и произнес скорее для их ушей, чем для ушей Кира:
— Так же, царь, ты сокрушишь стены Вавилона!
— Стены мне еще пригодятся,— вновь приняв хмурый вид, ответил Кир.
Вечером царь персов призвал меня в свой походный шатер, который теперь поддерживали двенадцать резных столбов из эктабанских кипарисов, украшенных капителями в виде бычьих голов.
Кир неподвижно сидел на высоком кипарисовом сиденье, неестественно выпрямившись, ровно положив руки на подлокотники и ровно сведя колени. Так — я видел на изображениях — сидят на своих тронах египетские фараоны. Кто-то убедил Кира научиться такой «божественной» позе, и он научился, раз теперь, как мне показалось, не испытывал ни малейшего неудобства.
Было удивительно, что никого нет вокруг царя: ни Гистаспа, ни Губару, ни Гарпага. По сторонам от походного трона стояли только два великана-телохранителя из «бессмертных», напоминавшие собой изваяния. Впрочем, теперь Кир выглядел как бог, а богу не требуются советчики.
«Для того чтобы взять Вавилон, царь отказался от чужих слов и верблюдов,— подумал я,— Любопытно, отказался ли он и от игральных костей?»
— Раз начал, так продолжай,— велел мне царь.— У тебя это хорошо получается. Я пока постою здесь с войском, а ты принеси мне Вавилон. Ты ведь теперь об этом мечтаешь, эллин?
— Ты ведь знаешь, царь, что я верно служу тебе и не требую за службу никаких наград,— сказал я, вновь почувствовав на сердце тяжесть.
— Знаю,— коротко кивнул Кир.— За это и ценю моего бывшего убийцу.
Тут мое сердце и вовсе облилось кровью.
— Царь! Твой убийца, Анхуз-коновал, давно казнен твоей рукой,— сказал я и позволил себе дерзость: — Разве ты не помнишь об этом, царь?
Кир на миг сжал губы.
Я подумал, что он предчувствует какую-то опасность. Вернее, я сам стал ее предчувствовать. Вместе с могуществом Кира возрастала и сама опасность, как если бы тот страшный вепрь ожил и стал расти соразмерно тому, как расширялось царство Кира, а сам он оставался тем же сильным, но все же обычным человеком, хотя и повелевающим многими людьми и многими воинами. Каждому из них — десятку, сотне, тысяче — он мог приказать броситься на вепря, облепить зверя со всех сторон и пронзить его бока тысячами копий. Но то была бы уже совсем другая охота. Внезапно я посочувствовал царю, и он заметил перемену в моем взгляде.
— Ты помнишь Каму? — спросил он.
Как я мог забыть ту хищную эктабанскую кошку, гибель которой дала мне свободу выбора.
— Не приручишь зверя или птицу, если долго не будешь держать их рядом с собой. Разве не так? — задумчиво проговорил Кир и, приняв мое согласие с этой глубокой истиной, добавил: — А если надолго отпустишь, потом пожалеешь и о том, что отпустил, и о том, что вернул обратно. Разве не так?
Откуда же теперь исходила опасность, угрожавшая Киру? Астиаг давно умер, а мидян владычество Кира вполне устраивало. В Парфии и на Востоке все было тихо. За Ионию и Лидию я сам мог ручаться, как никто иной. Оставался Вавилон — ослабевший, сам валившийся персидскому царю в руки. Где-то стоял Набонид со своим войском, на две трети собранным из египетских, арабских, фракийских наемников. Ни на миг я не сомневался, что Набониду далеко до того вепря — сгодится разве что в поросята.
В огромных серебряных сосудах Кир теперь
