повидался с доктором. Доктор сказал, что определить серьезность ранения пока невозможно, рана сквозная: если пуля прострелила кишечник, положение раненого безнадежно, если же она кишечника не задела, то все может обойтись благополучно. «Узнаем мы это по температуре, – сказал доктор, – если температура сегодня или завтра подымется, это будет означать, что рана смертельна». Когда я разговаривал с Вадимом, температура еще не была повышена, но что будет завтра? Впрочем, о ране мы не говорили. Вадим интересовался лишь тем, как идет восстание. И мы с ним сообща решили, что движение необходимо форсировать дальше – назад дороги нет. Эту линию мы в комитете и проводили – она совпадала с нашим настроением. Мы тогда еще не знали, что по требованию Дубасова в спешном порядке, наконец, был двинут из Петербурга на усмирение Семеновский гвардейский полк, в котором правительство было уверено…
Расстреливали дома и на Арбате – совсем недалеко от нас. Вид некоторых улиц был ужасный – точно неприятель прошел. Все окна выбиты, кое-где выбитые стекла завешаны коврами, заткнуты тюфяками. На стенах домов следы шрапнелей. Водосточные трубы пробиты пулями и в некоторых местах напоминают терки для картофеля. Мороз, яркое солнце, белый чистый снег.
Теперь войска прибегают к новой тактике. Сначала орудиями они издали обстреливают баррикады и тем заставляют разбегаться находящихся за баррикадами защитников. Затем, не прекращая ружейного и пулеметного огня, медленно продвигаются вперед. Отряды пожарных выступают в несвойственной их профессии роли поджигателей – они обливают баррикаду керосином и зажигают ее. Так постепенно очищаются одна за другой улицы. Всего упорнее бои идут на одной из окраин города – на Пресне, в самом конце длинного Арбата. Там [на Пресне] расположены большие корпуса мануфактурной фабрики Прохорова, на которой работало несколько тысяч человек. То был один из оплотов нашей партии. Прохоровская дружина была вся вооружена маузерами. Там действовали совместно и дружно, под общим командованием, дружина нашей партии, дружина большевиков и дружина только что тогда отколовшихся от нашей партии максималистов. Там же на Пресне была мебельная фабрика Шмидта, сочувствовавшего большевикам, – тоже один из оплотов Пресни. Пресня в Москве держалась дольше всех.
15 декабря прибыл из Петербурга гвардейский Семеновский полк. Нашим товарищам, пытавшимся взорвать линию Николаевской железной дороги, соединяющую Москву с Петербургом, это сделать не удалось. Прибытие Семеновского полка решило судьбу восстания.
Силы Московского гарнизона увеличились вдвое – их было теперь до 4000 солдат, не считая полиции. Что могли сделать против них те одна-две тысячи дружинников, которые тогда насчитывались в Москве, слабо вооруженные, не имеющие военного опыта и военачальников?
Об этом отсутствии опыта можно было судить хотя бы по тому, что дважды за эти дни орудия попадали в руки дружинников – они не только не могли и не умели их использовать, но даже не сумели их обезвредить – вынуть замки; операция, известная каждому артиллеристу… Можно было только удивляться, как долго держалась восставшая Москва против организованных и вооруженных сил противника. Это, конечно, объяснялось лишь тем, что на стороне восставших было население Москвы. В городе было всеобщее озлобление против действий полиции, казаков и драгун.
Ликвидация восстания продолжалась несколько дней. 17 декабря вся Москва уже была очищена от баррикад. Добивалась окруженная со всех сторон Пресня, где еще долго революционеры отсиживались в корпусах Прохоровской мануфактуры и на мебельной фабрике Шмидта. Эти здания были издали разгромлены артиллерией. Дубасов отдал приказ: «Истреблять всех, оказывающих сопротивление, никого не арестовывая». Окончательно восстание было подавлено 19 декабря.
Но карательные действия еще продолжались, как в самой Москве, так в особенности и в ее окрестностях, на железнодорожных путях. Руководили этими операциями командир Семеновского полка полковник Мин и его помощник полковник Риман. В этом бесславном деле они своей жестокостью стяжали себе славу. На станции Люберцы, возле Москвы (по Казанской железной дороге), полковник Риман поучал крестьян: «Если ораторы вернутся, убивайте их, убивайте чем попало – топорами, дубинами. Вы не ответите за это. Если сами не сладите, известите семеновцев, мы снова приедем». На Казанской железной дороге было убито 150 человек, из них подавляющее большинство не принимало участия в восстании. Иногда это была дикая охота за людьми, кровавая потеха. Вот одному разрешили пройти. Он сделал несколько шагов – вслед раздаются выстрелы, и он падает раненый. «Ну, ползи, может быть, и доползешь», – смеются семеновцы и несколькими новыми выстрелами добивают его.
Расстреливали «за белую папаху», «за подозрительные длинные волосы», «за смуглый цвет кожи» (еврей!), за студенческую куртку под пальто, за красный платок в кармане, за то, что на шее не находили креста, за непонравившееся выражение лица. В эти дни на улицах останавливали прохожих – «руки вверх!» – наводили на них винтовки, обыскивали… Пресню семеновцы расстреливали не только в дни восстания, но и после того, как восстание было разгромлено. Это была уже не борьба и даже не расправа, а дикая, бессмысленная месть. Вся эта окраина была в развалинах, которые дымились, как после огромного пожара…
Мною полиция уже давно интересовалась. Полиция – целый отряд городовых во главе с приставом (кстати сказать, этот пристав жил в нашем же доме – большом доме Франка в Большом Кисельном переулке, выходившем на Большую Лубянку) – приходили к моим родителям, искали меня всюду, требовали, чтобы был назван мой адрес. В ванной сняли простыню, которой была закрыта полная воды ванна. «Мой сын – не дельфин!» – заметил присутствовавший при этом отец. «Прошу без неуместных замечаний!» – резко оборвал его полицейский офицер, подняв револьвер…
Тут, вглядевшись в одного из присутствовавших городовых, отец мой обратился к нему со словами: «Дурак ты, дурак, – ведь это тебя я перевязывал у нас!» (У нас в квартире, как и у многих москвичей, был в эти дни устроен «перевязочный пункт», где оказывали помощь всем без различия пострадавшим согласно требованиям Красного Креста. Заведовал нашим «перевязочным пунктом» муж моей сестры, доктор В.Ф. Подгурский, а отец исполнял при нем обязанности санитара. И первым пациентом оказался… городовой. Его подобрали на соседнем углу – он был легко ранен задевшей его шальной револьверной пулей и так испугался, что… упал в обморок. Когда его принесли к нам на квартиру, он был без сознания, и отец отпаивал его холодной водой.)
Пристав строго оборвал отца: «Прошу не заниматься пропагандой, иначе…» – и он сделал угрожающий жест. Отец послушно
