он на пропуск и говорит более вежливо:
— Так что товарищ Щукин сейчас на заседании. Зайдите лучше всего на той неделе. А то он всю эту неделю заседает.
— Можно, — говорю. — Дело не волк — в лес не убежит. До приятного свидания.
— Обождите, — говорит, — дайте сюда пропуск, я вам на ем закорючку поставлю для обратного прохода.
Спущаюсь обратно по лестнице. Который в тужурке говорит:
— Куда идешь? Стой!
Я говорю:
— Братишка, я домой иду. На улицу хочу пройти из этого учреждения.
— Предъяви пропуск.
— Пожалуйста, — говорю, — вот он.
— А закорючка на ем имеется?
— Определенно, — говорю, — имеется.
— Вот, — говорит, — теперича проходи.
Вышел на улицу, съел французскую булку для подкрепления расшатанного организма и пошел в другое учреждение по своим личным делам.
Быстры, как волны, все дни нашей жизни[60]
Что ж, художник не человек, что ли? Художнику тоже другой раз надоедает рисовать диаграммы и карикатуры. Может, иной раз художнику охота изобразить чего-нибудь лирическое. Какой-нибудь этакий пейзаж заместо дурацкой морды. Раз однажды стоит наш художник, притулившись у окна, в печальном раздумье и соображает, чего бы ему изобразить.
«Эге, — думает, — изображу-ка я городской пейзаж из окна... Тут, скажем, тумба... Тут ванька на санях... Лошаденка этакая корявенькая... Снег мурашит... Народ ходит... Тут частный паучок развернул свои сети — лавчонку открыл... Превосходная, — думает, — картина получается. Меньше, как за четыре рубля, нипочем не продам. Это вам не Айвазовский[61]».
Цельный день работал наш гениальный художник. Самую малость только не закончил. «Завтра, — думает, — закончу». Начал он назавтра работать. Видит, черт побери, не та музыка получается, не тот пейзаж. Снег растаял. Извозчик на колесах выехал. Публика с зонтиками шляется. Вон соседний домишко трещинку дал. Частный паучок свернулся — лавчонка стоит заколоченная... Начал художник сызнова изображать. Тоже, конечно, не худо получается. «За трешку, — думает, — такой пейзаж завсегда загнать можно будет».
На третий день стал заканчивать наш славный художник свое произведение искусства. Глянул на пейзаж — и обомлел.
Видит — опять не та музыка. Опять снежок выпал. Тумба, правда, стоит, но у тумбы домишко развалился. Вон кооперация развернулась... Банька опять же. «Черт побери! — думает художник. — За три рубли, — думает, — такое творческое беспокойство. Изображу, — думает, — как есть». Так и нарисовал. Хотел загнать за полтинник, — давали четвертак. Так и не продал. Себе оставил — для выставки. Художественные критики теперь будут писать об этом произведении: мол, новое течение в живописи — «невозможный изображенизм». А нам наплевать!
Графология
За границей-то до чего докатились! Какую счастливую новость придумали! Вот наши газеты пишут насчет этой новости. Одно, говорят, довольно крупное лондонское учреждение взяло к себе на службу известного графолога — товарища Роберта Заудека, чтобы он определял по почерку характеры служащих и клиентов. Вот бы нам тоже так устроить! Мы бы развернулись! Мы бы тоже определили жуликов и растратчиков!
Впрочем, глаз у нас острый и наметанный, мы вполне предвидим, что произойдет.
Ну взяли, скажем, на службу графолога. Отвели ему кабинет. Дали ему разные почерки.
— Вот, — говорят, — милый, действуй! Вылавливай!
Засел графолог в своем кабинете. Начал определять.
«Это, — думает, — чей такой канальский почерк? Чья это явно мошенническая подпись?»
— А? Председателя? Какая, знаете, благородная, энергичная подпись! Даже сразу не разобрать. («Вот, — думает, — влип. На председателя наскочил. Потом, — думает, — неприятностей не оберешься, ежели чего худое скажешь».)
«Что ж, — думает графолог, — председателя мне не с руки ронять. Посмотрим дальше. Какие такие жулики тут работают? Вот, не угодно ли, какая еще жуликоватая подпись. Форменно канальская подпись! С такой подписью обыкновенно родных мамаш убивают. Что за сукин сын расписался!»
— Ась? Управдел?... Гм... Сейчас через лупу посмотрю. Может, оно и ничего. Ну да, ничего. Обыкновенно скромная подпись. Буквы благородно закруглены. Честный почерк.
(«Что ж, — думает, — топить человека. Потом будет ежедневно ссориться и затирать по службе».)
«Я на себя не сердит, — думает графолог. — Начальников мне неудобно опрокидывать. После коситься будут. Дай, — думает, — заурядную подпись посмотрю. Эге! Это чей крест? Чей такой жуликоватый крест? Кто это заместо подписи фигурки ставит?»
— Феклуша! Какая Феклуша? Уборщица? Что ж, довольно благородная подпись. («Тоже, — думает, — неловко против пролетарского элемента выступать. Несозвучно с эпохой».)
«Однако, — думает графолог, — хотя бы одного мошенника надо определить.
А то скажут — ни черта не делает, баклуши бьет, даром жалованье огребает. Вот хотя бы этот почерк. Форменный бандит. Сейчас возьмем на учет...
Те-те-те, — думает графолог. — Да это же мой почерк. Фу, черт, туман нашел. Не признал. Оно, конечно, канальская подпись...»
И написал графолог похвальный отзыв о всех сотрудниках.
А через месяц графолога сократили за ненадобностью.
— Раз, — говорят, — все благородно и жуликов нету, то вам, значит, и делать тут нечего. Пущай лучше без графологов!
Ростов
Кстати, о Ростове. Симпатичный город. Я там был этой осенью. Проездом.
Славный, спокойный город. И климат довольно мягкий. Кроме того — полное отсутствие хулиганства. Даже немного удивительно, с чего бы это.
Молоденькая девица одна может свободно пройти ночью, по улицам. Никто ее не затронет.
Ну как одна — я, конечно, не знаю. Не ручаюсь. Но вдвоем или небольшой группой — очень даже свободно может идти. Никаких таких лишних возгласов. Даже по тротуарам допущают ходить. Зря не сталкивают. Ругаться-то, конечно, ругаются. Но промежду себя. Не в сторону прохожих.
Это явление, в смысле полного отсутствия хулиганства, я думаю, происходит за счет физкультуры. Физкультура завсегда отвлекает граждан от хулиганства. А физкультура в этом южном городе поставлена на полную высоту. Футбол, эстафетный бег, нырянье и плаванье — это на каждом шагу. Это удивительный город в этом отношении.
Я сам был свидетелем такого спортивного случая.
Сижу я в городском саду. Читаю, как сейчас помню, газету. Дискуссионный листок.
А кругом мягкая осенняя погода. Солнце золотится. На скамейках публика сидит. Такая тихая осенняя картинка без слов.
Тут же по аллейкам небольшой парнишка шляется. С ящиком. За пятачок сапоги чистит.
Увязался этот парнишка и до меня. Начал мне мусолить сапог за
