До того как заняться Тель-Авивом, Гадес спроектировал университет на горе Скопус в Иерусалиме, а также Национальную библиотеку, которая своим видом вызвала волнения арабов, уверенных, что евреи строят крепость. «В каком-то смысле они были правы, — философически заметил Габи Цифрони, — ибо библиотека и есть истинная еврейская крепость».
Но наличие плана, составленного Гадесом (который, кстати, впоследствии получил признание в качестве одного из первых в мире экологов), отнюдь не означало, что этот план должен исполняться: наличие плана — это одно, а строительство — совсем другое. Так, например, своим появлением на свет улица Бренер обязана некому Хайману, еврею из Чикаго, который в 1921 году пожелал построить на Алленби точную копию некоего знаменитого дома в Чикаго. Маленькая неувязка заключалась в том, что в Чикаго этот дом был угловым, а участок, предназначенный для строительства, располагался в середине квартала. Вопрос был решен прибывшим сюда мэром Дизенгофом. «Отрежь», — сказал он свою коронную фразу главному инженеру, и инженер отрезал. Так появилась улица Бренер.
В 1921 году некий Ландау, еврей из Варшавы, в ожидании парохода на Яффо гулял по Триесту. Его эстетическое чувство было до такой степени приятно возбуждено видом огромного величественного здания, что он позвал фотографа запечатлеть это чудо архитектурного искусства. Прибыв в Тель-Авив, он пригласил к себе архитектора Александра Леви (москвича по рождению, в дальнейшем вернувшегося на родину и навсегда в ней пропавшего). «Выстрой мне такое», — сказал Ландау, любовно показывая фотографию. «Такое? — пролепетал Леви. — Точь-в-точь?» — «В миниатюре», — поморщился Ландау недогадливости архитектора Леви. И стоит с тех пор на улице Алленби под номером 11 уменьшенная копия Австрийского Адмиралтейства в Триесте.
Но основным количеством своих ранних архитектурных безумств обязан Тель-Авив уже упоминавшемуся нами Иегуде Магидовичу. Этот предприимчивый малый перед тем, как слинять из Одессы, прихватил с собой из архива тамошнего муниципалитета двести проектов. Эти проекты являли собой копии вилл Итальянской и Французской Ривьеры с поправками на одесский вкус. Сегодня, воплощенные в Тель-Авиве (с поправкой на еврейский вкус), эти шедевры архитектурного воляпюка являются предметом гордости и нежных чувств горожан, украшая улицы Монтефиори, Алленби, Нахлат Беньямин и другие улочки неподалеку от бульвара Ротшильда, и находятся под охраной государства, как и шедевры Баухауса. Кстати, первый баухаусовский дом на столбах находится все на том же бульваре Ротшильда под номером 84.
С ранних лет Тель-Авив был и остался до сегодняшнего дня городом кафе, каждое из которых имеет свое лицо, характер и клиентуру, хотя надо сказать, что человек, впервые открывший здесь кафе — американский еврей Розенфельд, — поначалу подвергся обструкции и поношениям. «Мы приехали сюда строить страну, а не сидеть в кафе!» — кричали ему его будущие клиенты.
А первый рынок был построен в тогдашнем конце Тель-Авива на улице Ахад-ха-Ама недалеко от гимназии «Герцлия», и до сегодняшнего дня там можно видеть остатки рыночных лавок. Открытие рынка в 1912 году сопровождалось принятием закона, согласно которому торговать там людям, не владеющим ивритом, было запрещено. А поскольку в Тель-Авиве тех лет все говорили исключительно по-русски, в город срочно привезли знающих пирит евреев из Йемена; так появился Йеменитский Квартал. Долгое время Тель-Авив был городом семейным: Все знали друг друга, двери в домах не запирались. Переход Тель-Авива в статус настоящего города можно отнести к 1931 году, когда в нем была зафиксирована первая кража. Это историческое событие произошло около дома номер 22 на бульваре Ротшильда, где у жены мэра города — Цины был украден кошелек. В свое время Бен-Гурион сказал, что евреи станут нормальным народом, когда у них появятся свои воры и проститутки. Со времени произнесения сей глубоко философической фразы израильтяне преуспели в этом наилучшим образом, по в отличие от остальных народов, знают, где и когда началось их шествие по этому славному пути.
Сегодня Тель-Авив с прилегающими к нему городами-спутниками, такими как Рамат-Ган, Гиватаим, Яффо, Холон, Бат-Ям, Кирьят-Оно, слились в один мегаполис, являющийся самым большим городом Израиля. В нем есть все, что положено большому столичному городу: роскошные магазины, дорогущие рестораны, небоскребы, приморский бульвар с шикарными отелями; есть промышленные зоны, есть район (около старой автобусной станции), где живут иностранные рабочие и где негров, филиппинцев, колумбийцев, таиландцев и украинцев много больше, чем израильтян; есть театры, музеи (среди тех, о которых мы еще не упоминали, настоятельно рекомендуем посетить музей Диаспоры, расположенный в кампусе Тель-Авивского университета), концертные залы, стадионы, клубы, дискотеки.
Тель-Авив самодостаточный город, и с большой долей справедливости можно сказать, что его населяют не израильтяне, а тель-авивцы — особая нация и особый народ. Это город, в котором жизнь не затихает ни на минуту, и в котором в два-три часа ночи есть районы, где вам ни за что не удастся припарковать автомобиль и найти свободное место, чтобы пропустить стаканчик-другой. Это город, который меняется с такой скоростью, что, если ты не бывал там пару лет, тебе трудно будет его узнать. Но это и город, в котором скрываются реликты того самого, «маленького Тель-Авива», которые и посейчас пробуждают в деловых, легкомысленных, живущих сегодняшним днем жителях Тель-Авива столь несвойственные им на первый взгляд ностальгические сентименты. Это белые переулки района Неве-Цедек и смешные кренделя Магидовича, это переполненные рабочим людом, пропахшие запахом клея, опилок и краски улицы района Флорентин. В этом районе и сейчас можно найти пивные, где хозяин, старый польский еврей, поставит на стол самодельную квашеную капусту, фаршированную рыбу, малосольные огурцы, селедку собственного посола. И обтянутые морщинистой кожей ревматические пальцы донесут, не расплескав (ну разве что чуть-чуть), до синих губ стакан неизменной водки «Люксусова», и пивная пена будет растекаться лужицей по клетчатой клеенке под неторопливые разговоры таких же старых, как сам хозяин, клиентов. Их молодость прошла в кафе, за столиками которых рождалась новая литература, а страсти кипели так, будто настаивались на вине и водке в сопровождении кровавых бифштексов, а не под «хивьюну» — жареную картошку с газированной водой ценой в один грош.
Тель-Авив меняется на глазах и будет меняться, такова уж его природа. Постепенно исчезнут наши любимые пивные в квартале Флорентин, изменятся лавки на рынке Кармель, на месте одних домов появятся другие, и только одно останется неизменным - море. Здесь, вдыхая все тот же соленый воздух, слыша все то же никогда не меняющееся шуршание волн, мы хотим признаться в любви к этому суматошному, безалаберному городу и в легкой тоске по тому маленькому, трогательному, задиристому, радостному Тель-Авиву, на чьих улицах подымали белую пыль быстрые ноги мальчишки, вся жизнь которого была тогда впереди, - нашего доброго приятеля Габи Цифрони.
Глава 33
Делить людей можно по-разному: на поклонников Толстого и поклонников Достоевского, на вегетарианцев и мясоедов, на тех, кто любит футбол, и тех, кто его не выносит, на тех, кто млеет от Кобзона, и тех, кого от него тошнит.
*
Покой сегодня лишь на кладбищах,там тихо, праведно и пусто,а те, кто жив, – на шумных пастбищахтолкутся суетно и густо.
А также на тех, кто кладбища не любит и побаивается, и тех, кто испытывает к ним определенное влечение, для чего даже существует специальный термин — тафофилия.
Для нас кладбище является не только местом, наводящим на пустые мысли философического свойства, но в первую очередь — обителью истории, культуры и памяти, всего того, без чего жизнь человека теряет всякий смысл.
Есть кладбища, глубоко волнующие нашу душу. Это могут быть кладбища знаменитые, населенные всем известными обитателями, такие как Новодевичье в Москве и Литераторские мостки в Петербурге, Пер-Лашез и Монмартрское кладбище в Париже, Сан-Микеле в Венеции, генуэзское кладбище или еврейское кладбище в Праге. Это могут быть кладбища, связанные с нашей собственной жизнью: Востряковское в Москве, Преображенское в Петербурге и Гиват-Шауль в Иерусалиме. Это могут быть кладбища, мало известные широкой публике, такие как лютеранское кладбище в Ницце, где похоронен Герцен и где не раз мы распивали бутылку его любимого шампанского, или русское кладбище на окраине этого прелестного города, заросшее репейниками и сорняками, — энциклопедия русского дворянства. И наконец, это могут быть кладбища, без всякой на то очевидной причины притягивающие к себе — как, например, в Изборске или кладбище отцов-основателей на склоне горы в Рош-Пине.
