Я с полкилометра трясся на какой-то разновидности гужевого транспорта, затем поплыл на носилках. Выбиваясь из сил, меня тащат две пожилые женщины. В такие минуты с особой остротой чувствую свою беспомощность, свою физическую неполноценность и проклинаю их. Наконец вот моя уготованная судьбой и госпитальным начальством теплушка, вот мои нары, вот мое место на нарах. Я полностью устроен. А погрузка продолжается еще не менее двух томительных часов.
У каждого из нас переплетаются явно противоположные чувства. Во-первых, удовлетворенность и успокоение — то, чего ждали с великим нетерпением, свершилось, скоро едем. Во-вторых, каждого из нас неотступно гложет тревога — над нами дамокловым мечом висит угроза ночного налета. Маловишерскую станцию часто бомбят и ночью, при свете подвешенных на парашютах «фонарей».
А куда же подевались Муса и Кунгурцев? На всякий случай зову их. Никто не откликается… Вот когда оборвались последние нити, связывавшие меня с родным лыжбатом! Я однажды уже сделал такой вывод — когда прощался с Вахониным и Философом. Но тогда, оказывается, поторопился. А быть может, еще встретимся? Возможно, они едут в других теплушках и где-то попадем в один госпиталь?
Дождались-таки! Наша теплушка полностью укомплектована, задвигается дверь вагона. В голове эшелона прозвучал паровозный свисток. В свое время я с точностью до минуты определил для себя начало своей волховской одиссеи: момент, когда на северной окраине Малой Вишеры, опираясь рукой о ствол дерева, застегивал лыжные крепления. Пусть же этот паровозный свисток условно будет завершающим моментом этой одиссеи.
Прощай, Волховский фронт!
После Малой Вишеры
Великое, беспомощное, скандальное, стонущее братство раненых…
Эммануил Казакевич
По пути в глубокий тыл я несколько суток провел в сортировочном госпитале в Боровичах, затем неделю в. Рыбинске. И наконец после более чем месячного путешествия меня выгрузили из санпоезда в далекой Тюмени. Здесь, в эвакогоспитале-1500, врачи, медсестры и санитарки пестовали меня в течение долгих двухсот дней.
Поначалу дела мои выглядели прескверно. Предстояла разлука с правой ногой, которая в школьные и студенческие годы забила сотни голов в ворота противника. Меня уже положили было в палату ампутантов… Но все же искусным хирургам удалось оставить старшину Геродника двуногим. Низкий поклон им за это!
После выписки из тюменского госпиталя моя раненая нога превзошла самые оптимистические прогнозы врачей. Из белобилетников меня перевели в ограниченно годные, и скоро Невьянский райвоенкомат вторично призвал меня в армию.
Тысячекилометровые странствия в санлетучках и сан-поездах, «великое, беспомощное, скандальное, стонущее братство раненых», с которым довелось близко познакомиться в боровическом, рыбинском и тюменском госпиталях — особая страница в моей биографии.
Конечно же, меня очень волновала судьба моих однополчан-лыжбатовцев, которые остались в любанской западне. Я не раз писал из госпиталя Фунину, Гилеву, Вахонину, но ответа не получил. И вдруг самые достоверные вести привез «нарочный». В начале августа 1942 с очередной партией раненых прибыл Вася Воскобойников, Философ. Он тоже наступил на «подснежник», но менее удачно, чем я, — пяткой. И оказался без ноги.
Встретившись впервые в красном уголке, мы бросились друг к другу… Обнялись, расцеловались… Загремели о пол наши костыли… Подобрали мы их и заковыляли в укромный уголок, чтобы потолковать по душам…
Вот некоторые фрагменты из рассказов Васи Воскобойникова.
…Опять и опять посылали нас отбивать атаки фрицев, что наседали со стороны Сенной Керести и Ольховских, опять вместе с другими лыжными батальонами и «славянами» ходили мы сторожить дорогу между Ольховкой и Спасской Полистью.
…Не один раз выполняли и такое веселое задание. Прилетят наши самолеты и поскидывают боеприпасы, продукты, махорку, медикаменты… Без парашютов, в брезентовых мешках. И радируют летчики сверху: спустили столько-то мешков, подбирайте. А попробуй их все до одного подобрать! Одни в болото вбахались, другие на деревьях позастревали, третьи в Кересть угодили, четвертые неведомо куда подевались, случалось, и к немцам попадали. И вот комполка, а то и сам комдив дают распоряжение: «Пусть пошуруют разведчики и лыжники. Они расторопнее и на местности лучше ориентируются».
…В начале мая случилась большая беда: фашисты прорвали нашу оборону вдоль дороги из Ольховки в Спасскую Полисть и вклинились с севера к югу почти до самого Мясного Бора. Этот клин был больше похож на язык, его так и прозвали — «языком Венделя». Потому что прорвавшейся группировкой командовал оберст Вендель. Он отгородил нас от Большой земли еще одной стеной, фашистский удав начал обволакивать 2-ю ударную еще одним витком. Пробивать и удерживать мясноборскую горловину нам стало еще труднее, а «долина смерти» стала троекрат более погибельной.
…Еще при тебе немец впервые перекрыл горловину. Только в конце марта опять удалось пробить узкий коридор. Но нам после этого не особенно полегчало. Помнишь, как на роту сухари делил? То по два, то по сухарю с четвертью, то опять по два… Банка консервов приходилась на восемь, десять, двенадцать человек. Дороги развезло, лежневки поплыли, бензин кончился — автомашины стали на прикол, водителей направили в стрелки. Тебе, Мусе и Кунгурцеву здорово пофартило… Мы в лыжбате думали, что, скорее всего, вы застряли где-нибудь возле Новой Керести или Кречна…
…Коней тоже доконало окружение. Так что главным транспортом стала просоленная солдатская спина. Однако на целую армию боеприпасов и продуктов не наносишь. Тем паче что носильщики брели по колени, по пояс в воде, вдобавок под сильным обстрелом. Многие навечно остались в «долине смерти». Каплей в море была и манна небесная. Трудно было нашим самолетам пробиться к окруженным…
…Когда оберет Вендель высунул свой поганый язык от Спасской Полисти чуть ли не до самого Мясного Бора — мы опять перешли на полтора сухаря. Их делил Владимир Фунин. Он после тебя до выхода из окружения старшинствовал.
…Без подножного корма ноги протянули бы. Как и при тебе, березовый сок добывали, хвойную настойку варили, клюкву собирали. Вываривали уже ободранные конские кости. Ночью навар остывал и получался жиденький-прежиденький холодец. Кипятили даже яловые сапоги. С мая пошли в ход щавель, борщевик, крапива, заячья капуста…
…С голодухи прямо пуп к позвоночнику прирастает! Немцы знают про это и всячески изгаляются над намиг вдобавок соблазняют. То листовки с самолета кидают, то по радио сдаваться уговаривают. Некоторые листовки с картинками попадались. На них намалевано, какая благодать ожидает перебежчика в немецком плену. Лежит, к примеру, наш пленный, развалившись, — ни дать ни взять — демидовский управляющий в царские времена, — а его две фрау обихаживают. Одна с ложечки яйцом всмятку кормит, другая в стакан заморского вина наливает. Рядом на тумбочке чего только нет — и жареная курица, и фрукты, и ветчина, ломтиками нарезанная…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
