Алексей Кожевников • "Не величие, а — уникальность..." (Наш современник N12 2003)
“Не величие, а — уникальность…”
Валентина Иванова. Записки литературного раба.
М. , Советский писатель, 2003
Судьбы наших выдающихся соотечественников, их духовные искания, ошибки и свершения — какая ещё тема может потребовать от исследователя, литератора особой деликатности и ответственности? Увы, сегодня это не является необходимой профессиональной и нравственной нормой — в особенности если предметом обсуждения является наше недавнее прошлое. Прерванная на взлёте, втоптанная в грязь великая советская эпоха с её ярчайшей и трагической историей, неповторимой культурой, выдающимися деятелями искусства в наши дни превратилась в доходную статью для окололитературных мошенников и разного рода “воспоминателей”. Тем дороже для нас любое непредвзятое суждение, свидетельство о великих гражданах России. К числу таких интересных (возможно, в чем-то и спорных) свидетельств можно отнести книгу мемуарных очерков российского прозаика, журналиста Валентины Ивановой “Записки литературного раба”.
Рассказывая о своих встречах с известными деятелями советского искусства (в годы работы В. Ивановой собкором ряда центральных газет), автор отмечает: “В записках этих я… попыталась описать столкновение суровой будничной прозы и ярчайших откровений. А этими откровениями и были мои встречи с так называемыми великими людьми, которые перед тобой становились вдруг самыми обыкновенными. Но нет — и это неправильно… Обыкновенными их делает лихая, циничная сегодняшняя журналистика. А нам, мне нужно было сохранить в тогдашней их обыкновенности — величие. Да нет, опять не то слово — выспренне. Не величие, а — уникальность. Исключительность”.
Галерея портретов деятелей советского искусства, представленная на страницах книги В. Ивановой, широка и разнообразна, каждый из собеседников журналиста — личность сложная, интересная, “взрывная” (что, возможно, и отличает талантливого человека от простых смертных). Отсюда некоторый субъективизм в оценках и суждениях автора книги, что вполне оправданно — ведь речь идет о таких ярких именах, как писатель Ч. Айтматов, кинорежиссеры С. Бондарчук, С. Герасимов, Н. Губенко, М. Хуциев, актеры М. Бернес, М. Ладынина, В. Тихонов, Н. Черкасов… Мы же остановимся на тех фрагментах из книги В. Ивановой, в которых рассказывается о встречах автора с В. Шукшиным.
Знакомство автора книги с писателем и кинорежиссером Василием Макаровичем Шукшиным состоялось в начале 1970-х. Вот как вспоминает об этом В. Иванова: “…Это была инициатива тогдашнего редактора издательства “Искусство” Валерия Фомина. Он задумал новое издание “Панорама”. И в него должен был войти материал Шукшина под названием “Пластика фильма”. Как-то мне сразу показалось во всем этом нечто необычное, искусственное, что ли, — ну, подумайте сами, Шукшин и какая-то там пластика. Что-то, одним словом, очень неоэлитарное, совсем не вяжущееся с фигурой Шукшина, как она нам всем представлялась… Пришла к нему, помнится, летом, он был один, Федосеева куда-то уехала. И прежде всего меня поразила квартира… Фактически это была одна комната, разгороженная на две. И в ней жили четыре человека — он, жена и две дочки. Когда вошла, то узрела невообразимый, жуткий хаос: грязные кастрюли, сковородки, тарелки, тряпки… Шукшин долго разгребал, расчищал место, где бы мы с ним могли расположиться…
Момент для разговора был выбран, на мой взгляд, весьма неудачно… Дело в том, что только что закрыли его большую картину “Степан Разин”. И я думала, что он, как говорится, “в кусках”. “Да я сам, можно сказать, её закрыл, — вдруг неожиданно сказал Шукшин. — Ведь был только короткий, как положено, сценарий в “Искусстве кино”. А когда запустили фильм и мы стали ездить на выбор натуры, то материал начал обрастать мясом. И тут всем начальникам стало ясно — никакой это не фильм о предтече революции, как они думали… Ничего подобного! Это просто о русском разбойнике. Притча… И тогда они его и прикрыли, потому что я, уже по материалам наших поездок, напечатал в “Сибирских огнях” роман “Степан Разин”, где вся эта идея — а она, собственно, такой и была с самого начала — стала совершенно очевидна…”.
Вспоминая о встрече с Шукшиным, журналист приводит в своей книге и некоторые интересные высказывания о советском кинематографе тех лет, “об актерских проблемах, которые… интересовали его больше всего”. В. Иванова при этом замечает, что “сегодня они многим, возможно, покажутся очень неожиданными… И сам Шукшин, и система его взглядов на жизнь в искусстве, наверное, удивят — как удивили, а в чем-то поставили в тупик и меня… Помню, например, такую деталь. Шукшин спросил меня: “А вот как вы думаете, ведь должны же быть такие люди, которые объясняют нашему не очень образованному руководству, какие фильмы надо выпускать на экран, а какие — нет?” И он тут же назвал мне фамилию человека, весьма известного в киноведческих кругах… Но суть в том, что когда Шукшина не стало, а в ЦДРИ устроили вечер его памяти, то кто же его вел? И как вёл, как разливался соловьем! Это был именно тот самый товарищ. Бывает…
Шукшин тогда говорил: “Деление кинематографа на “актерский” и “режиссерский” не кажется мне ни удачным, ни современным. Гораздо явственнее в нынешнем кино прослеживается тенденция создания авторских фильмов. Важна личность автора, человека, задумавшего и создавшего фильм. Чаще всего эта личность — режиссер… Чем крупнее автор-режиссер, чем он самобытнее, тем больше выигрывают сопутствующие ему профессионалы…
Если говорить в целом о способе поведения наших актеров на экране, исключая очень хороших и очень плохих исполнителей, а беря, так сказать, срединное состояние, то, мне думается, наши актеры определенно переигрывают… В актере накапливается своего рода “тихий ужас” от стремления утвердить себя. И здесь огромная задача ложится на плечи режиссера — снять этот ужас, этот страх, наладить спокойную атмосферу на съемочной площадке, призвать актера к естественности поведения, к заботе о внутреннем состоянии персонажа… Но вот ещё одно соображение, несколько неожиданное и рискованное: не слишком ли много развелось у нас за последнее время обаятельных актеров?.. Поймите правильно — человеческое обаяние ни у кого не вызывает протеста. Но не стали ли мы сдавать правдивые позиции в искусстве? Не обесцениваем ли мы тем самым того же актера, саму его профессию? Эту опасность я почувствовал особенно в телевизионных фильмах…
Если говорить о “поэтическом кинематографе” типа “Неотправленного письма”, “Мольбы”, “Иванова детства”, фильмов Параджанова и других, то... такая манера в целом мне лично не близка. Это кинематограф намеренно усложненный, символический, ребусный. Не моя манера. Хотя считаю, что это отнюдь не значит, будто такой манеры не должно существовать в искусстве. Напротив, её придерживаются и отстаивают люди в высокой степени талантливые… В “Ивановом детстве” Тарковского есть незабываемый для меня кадр — лошадь жует яблоки. Да, это символический кадр… Но он родился не от желания удивить, загадать загадку, а от огромного чувства сострадания к тому ужасу, который претерпел в войну народ. Я ужаснулся правде — какая она страшная, объемная!.. Но мне и в литературе не нравится изящно-самоценный образ, настораживает красивость…”.
…Наша длинная, не один день продолжавшаяся беседа однажды прервалась появлением некоего гостя. В тот вечер Шукшин назначил мне встречу на… одиннадцать часов. В одиннадцать вечера ровно я появилась у Шукшина. Но он был не в самом лучшем состоянии. И часто, вырывая у меня блокнот, сам что-то быстро писал в нем… И как раз в этот момент пришло избавление. Раздался звонок в дверь, и появился Василий Белов… Помню, меня тогда поразила фраза, сказанная Шукшиным: “Вы уж меня извините, нам придется прерваться… Видите, Вася Белов пришел. Вот писатель! Что я перед ним!..” Ручаюсь — в словах Шукшина не было никакого самоуничижения…”.
В заключение Валентина Иванова приводит такой характерный отрывок из беседы с великим русским писателем и режиссером:
“Я мечтаю поставить фильм об одном дне в моем родном селе. Этот день — Девятое мая. У меня на родине очень просто и доходчиво поминают тех, кто погиб на войне. Человек из сельсовета встает на стул или табуретку и читает фамилии — что-то около трехсот человек. Подсмотреть бы камерой глаза стоящих вокруг людей, не тревожа их, ничем не смущая, не обрушивая попутно лавину ретроспекций… Разве, может быть, параллельно монтируя, показать класс в школе, где учитель вызывает детей с теми же фамилиями — внуков погибших”.
“Так он сказал, как припечатал, и я навсегда это запомнила”, — заключает автор книги.
