Лодька чувствовал, что лучше бы помалкивать, но не удержался:
— А ваш друг… Лащенко… он что сказал?
— Он сказал: «Ты, Лёва, поступил неправильно. Очень… Только… я, наверно, поступил бы так же»… Вот такая психологическая ситуация. Как говорится, «диалектика жизни»… Вы еще не изучали диалектику?
— Не-а…
— Счастливые люди…
— Почему? — сумрачно спросил Лодька.
— Меньше путаницы в голове…
Лодька подумал, что в таком вот случае отпустил бы барона Гольденштерна без всякой диалектики (по крайней мере, в тот момент он был в этом уверен). Но не сказал этого: получилось бы, что подлизывается…
А Лев Семенович еще раз глянул на портрет барона и усмехнулся:
— Жаль, никогда не узнаю: дожил ли этот парень до конца войны? Какая у него судьба?
(Как ни странно, фотожурналист Лев Гольденштерн это узнал. Через много лет, когда можно стало писать гораздо больше, чем в пятидесятых, он отдал в один из московских журналов свой очерк «Однофамильцы» — историю про встречу у горящей землянки и снимок. Очерк и фотографию напечатали, хотя название изменили — «Встреча на ничейной полосе». Месяца через два в редакцию пришло письмо из Западной Германии. Его (еще через какое-то время) переслали автору очерка. А потом приехал в Советский Союз и тот, кто написал письмо — худой хромающий мужчина с гладкой седой прической — Карл Август фон Гольденштерн. Приехал в Москву и Лев Семенович. Они встретились в гостинице «Россия».
Оказалось, что молодой барон после той «встречи на ничейной полосе» никого не убил, потому что очень скоро попал под минометный огонь и ему оторвало ступню. Конец войны он встретил инвалидом и в плен его не взяли. Свое «обветшалое баронское гнездо» он уступил детям и внукам, а сам со второй женой жил в маленькой гамбургской квартире.
Лев Семенович ответствовал, что у него наоборот: сам он с женой (тоже второй) живет в «старом родовом гнезде» на «Казанская-штрассе», в дальнем городе «ин Вестсибириен», а дети и внуки обитают в двух кооперативных квартирах, приобрести которые помог им папа и дед.
Они засиделись в номере до середины ночи. Номер наверняка прослушивался, но Льву Семеновичу было наплевать, поскольку ничего крамольного он не говорил. Карлу Августу было наплевать тем более — особенно, когда откупорили вторую бутылку коньяка.
— Лео, — сказал барон. — То есть Лё-ву-шка. — Я не устаю благодарить судьбу за то, что она тогда заморозила на спуске мой палец… Страшно подумать, что могло бы случиться…
— Карлуша, — сказал Лев Семенович. — Судьба и в самом деле иногда делает однофамильцам… ик… подарки. Этакие… золотые звездочки… Давай за судьбу.
— З… за судьбу… — согласился барон и осторожно потянулся рюмкой к рюмке однофамильца, чтобы чокнуться по-русски и при этом не промахнуться…
Но все это случилось через четыре десятка лет, а пока Лев Семенович и Лодька не могли и помыслить о таких поворотах судьбы.)
— И никогда я никому, кроме Василия, не рассказывал эту историю. Ты, Лодя, — второй. Наверно, удивляешься: чего это «старый Мазай разболтался в сарае?»
Лодька и правда удивлялся. Тревожился даже. Чудилось, что разговор неспроста.
— Я мог бы объяснить просто. Мол, слово за слово, и потянулся рассказ. Но… — Лев Семенович смотрел мимо Лодьки (наверно опять на снимок молодого барона). — …Дело в том, что я до безобразия суеверный человек. Верю во всякие приметы… — («Не вы один», — мелькнуло у Лодьки.) — И показалось мне сейчас, что надо бы на твои откровенности ответить своей. Чтобы старушка-судьба оценила это и проявила к моим делам дополнительную благосклонность…
«К каким делам?» — чуть не ляпнул Лодька, но вовремя зажал в себе неприличное любопытство.
А Лев Семенович по своему понял его вопросительный взгляд.
— Разговаривать с тобой, Лодик, мне всегда интересно и легко. Видимо, оттого, что ты чем-то похож на сына… Кстати, ему эту историю я до сих пор так и не рассказал…
Что-то сдвинулось у Лодьки в голове. Промолчать бы, но… Он сказал боязливо:
— А… как «до сих пор»? Вы же…
— Что?
— Ну… вы, по-моему, говорили… что он погиб…
Да, Лев Семенович в самом деле был суеверен. Лодька увидел, как он по-ребячьи сцепил замочками пальцы на обеих руках.
— Тьфу-тьфу-тьфу! Что ты болтаешь! Когда я такое говорил?!
Лодька изрядно струхнул.
— Простите… но тогда, про блокаду… я думал…
— Уф, ты чуть меня не уморил… Да, я говорил, что терял его в блокаду. И жену… Было много неразберихи. Но… да вот он опять, совсем недавно, прислал письмо… И дело в том, Лодя, что именно о нем я и хотел поговорить с твоей мамой. Но не решился. Может быть, ты поможешь мне?
Дом для сына
Конечно, Лодька вопросительно молчал: как помочь-то?
— История эта, Лодя, длинная, запутанная и невеселая… Меня призвали в армию во время финской войны, в большую военную газету. Там и оставили «до особого распоряжения». Жена и Волчок жили в Ленинграде, я их видел урывками. А двадцать второго июня я находился в одной из пограничных частей, в командировке… Такая была неразбериха, в окружение попал, домой вырвался только через два месяца, да и то на сутки. Но за эти сутки сумел решить с начальством вопрос об эвакуации семьи. Жена сперва ни в какую. «Переживем войну здесь, она скоро кончится!» Характер у нее не сахар, мы, по правде говоря, уже в ту пору не всегда ладили. Ну, все же убедил. Правда, не совсем. Хотел, чтобы она сразу ехала сюда, к моей сестре, к Эмилии. Думал: дом моего отца, сестра — родная кровь… А жена не хотела (потом я понял, что права была). Моталась с сынишкой по разным своим родственникам: сперва в селе под Куйбышевом, потом в Молотове. Но там, видимо, лишние рты были не нужны… В сорок третьем я вырвался в отпуск и все же уговорил супругу перебраться сюда. Проводил даже, познакомил с сестрой. Сперва, вроде бы, все шло неплохо. А потом они с сестрой что-то не поделили. И та, и другая — не ангелы. Ну, сестрица моя и заявила (это по рассказу жены): выметайтесь, мол, из моего дома. Жена в ответ:
«Ах, так? Ладно, обойдемся!» — И стала снимать жилье то в одном, то в другом месте. Волчка в садик пристроила, сама работала в заводской конторе… И все бы ничего, Лодя, но перестала она отвечать на мои письма. Как потом выяснилось, затаила обиду. На сестру, а заодно и на всю нашу фамилию… Сыну даже сказала: папа пропал без вести… Я, конечно, с ума сходил, сестре писал несчетное число раз. А она: ничего не знаю, уехали куда-то. Скорей всего, и правда не знала…
Лодька вспомнил неласковую сестрицу Льва Семеновича и подумал: «Знала, небось, да молчала из вредности…»
А Лев Семенович говорил, разминая перед грудью пальцы, словно они сильно озябли.
— Сразу после войны вырвался я сюда. Отыскал. Увез в Ленинград. Около года жили душа в душу. Волчок от меня не отходил… А потом супруга заявила, что наша совместная жизнь «лишена смысла». Забрала сына, переехала в Лугу. Это недалеко от Ленинграда… А мне и деваться некуда, комната в Ленинграде, в коммунальной квартире была записана на нее… Собрал вещички и махнул в славный город Тобольск. Позвали к себе родные Василия Лащенко — тетушка его и ее муж. Работал там до недавней поры. А прошлым летом приехал сюда, отсудил у сестрицы половину дома и дедову библиотеку (дело на принцип пошло) и осел в краю предков. Они, кстати, несмотря на «баронскую» фамилию были здешними уроженцами, да и я здесь в детстве жил немало…
— А… Волчок? — решился на вопрос Лодька.
— С Волчком за эти годы я виделся два раза. А так… жил он без меня. Что поделаешь, не хотела жена, чтобы я какие-то права имел на сына. Даже в его метрику меня не вписала, потому что в первые два года мы с ней не были зарегистрированы, так уж получилось в то время… Был случай, я приехал и потихоньку спросил его: «Может, хочешь ко мне!» Он сперва: «Да!», а потом: «Нет…» Оно и понятно: мать есть мать, столько всего хлебнули вместе… А она выкинула очередной фокус. Опять сменила адрес, а про меня Волчку сказала: «Он перебрался куда-то, адреса не знаю». И снова оборвалась переписка… Я тебя, наверно, утомил этими семейными подробностями…»
— Нет… Я только не понимаю: а теперь-то что? Мама-то здесь при чем?
— Да, надо было с этого начать… Жена вышла замуж за капитана третьего ранга. Возможно, хороший человек, но с Волчком у них понимания не нашлось. У парнишки-то возраст уже не младенческий, а вроде твоего. И характер… А капитан, судя по всему, решил воспитывать его по военно-уставным принципам. Ну и вот… Недавно Волчок все же разыскал мой вот этот адрес. И прислал отчаянное письмо — хочу к тебе. Хочу туда, где ты живешь! Казалось бы, с точки зрения ленинградского мальчика — глухомань. А он — хочу, вот и все! Причем, видно уже, что на таком вот… надрыве. То ли совсем не стало жизни с отчимом, то ли… что-то прорезалось такое, сыновнее, по отношению к отцу… В общем, пришлось мне связываться с бывшей супругой по телефону. И она теперь с полной охотой: «Пусть едет, если решил! Не маленький…»
