Осанка в ней появилась, вот что. Та осанка, что у женщины бывает, даже когда она крадучись в потемках по лестнице спускается. Словно на макушке у нее прядь волос струной перехвачена, и уходит та натянутая струна куда-то очень высоко, прямо на небо, и там ее ангелы держат крепко, не отпустят и упасть не дадут.
Значит, у женщины что-то такое на уме и на сердце, что самая последняя судомойка делается царственней королевы, если у королевы такой струны нет. Остается только рот закрыть и любоваться, как она вышагивает, кланяется, танцует, как летят расшитые рукава, и по-доброму завидовать, и восхищаться — потому что все это не тебе и не про твою честь.
— Как вы это сделали? — спрашивает Джеймс жениха, который, кажется, в кои-то веки вполне доволен собой и миром.
— Не знаю, — пожимает плечами Гордон. — Мы, конечно, поговорили. И я объяснил ей, что дочь де Шательро подчиняется отцу, но вот моя жена имеет право не делать того, чего делать не хочет.
— А она?
— А она кивнула и сказала, что имеет привычку летать по ночам, но может заниматься этим в те дни, когда меня не будет дома. И улыбнулась. Джеймс завистливо присвистнул и с уважением заново оглядел новобрачную. Хороша! А вот и вечная жертва сутяжничества Огилви, мастер Джон, раскланивается перед новой родственницей. Из всех сыновей Большого Гордона Джон самый смазливый и ловкий, умеет себя вести с изяществом — а невеста остается равнодушна и к сложному поклону, и к витиеватым комплиментам, ничего, кроме родственно-почтительного ответного поклона ему не достается, даже улыбки. Забавно. Март, мокрый ветер, и не то, чтобы жарко, и одежда прилипает к телу, и ждешь не дождешься, пока площадь перед Святым Андреем насытится праздником — и хозяева с почетными гостями смогут убраться за стены. Чего же она так испугалась тогда на площади? Глупость какая… чего. Да королевы она могла испугаться — ей-то никто не сказал, в чем было дело. Был у Марии пудель, укусил ее по глупости — и королева его приказала удавить, а из шкурки сделала муфту и теперь носит. Есть чего испугаться. Что же до свадьбы — свадьба удалась. Гуляли три дня, и даже никого не убили, а кто с кем ссорился — мирился вскоре, когда открывали следующую бочку. Ее Величество с братом почтили первый день торжеств и третий, когда праздновали в более узком кругу, подарки были весьма хороши, а когда королева милостиво согласилась отпустить новобрачную со службы, та даже всплакнула, вспоминая счастливые денечки, проведенные под покровительством Ее Величества и всю доброту Марии Каледонской. Гости пришли в умиление, да и сама королева — тоже, и пожаловала Анне перстень со своей руки. Джеймс фыркал, кашлял и надеялся, что новобрачной понравится в Инвернессе. А еще он думал, что может быть, стоит тоже… вот так жениться — и натравить жену на всех тех просителей, жалобщиков и сутяг, что осаждали его дом все то время, что он рисковал там находиться. Пусть летает по ночам и утаскивает треклятых клиентов, куда и черти не заглядывают. Впрочем, он непривередлив — можно и туда, куда заглядывают.
Дело Огилви слушали ровно день. Дело Огилви слушали целый день, ибо он представил свидетелей, которые показали, что Елизавета Огилви, вторая жена покойного Александра и мачеха истца, помрачила разум мужа, прибегнув к колдовству, и вызвала у него ненависть к родному сыну посредством восковых фигурок. Парламент с большим удовольствием внял страшным откровениям, выслушал всех — а затем поинтересовался, может ли Джон некогда Гордон, а теперь Огилви, что-либо заявить по существу дела. И Джон ныне Огилви встал и сказал, что его приемный отец был человеком предусмотрительным, дотошным — и, видимо, очень хорошо знал сына. Ибо перед тем, как лишать наследства свою плоть и кровь, барон Александр посетил ученых докторов обеих конфессий — и получил от них свидетельство, что разум и тело его чисты от следов злого колдовства и воля его свободна. Вернее, свидетельств он получил три — вот они. От службы архиепископа, от духовника королевы-регентши… и от высокоученого доктора Нокса.
Следом за свидетельством от высокоученого объявился и сам высокоученый доктор собственной персоной — и выступил с речью перед парламентом. Из речи той следовало, что колдовства не существует и существовать не может, что колдовские обряды — суть мракобесие идолопоклонников, что ни одна сила, враждебная человеку и Господу, не имеет власти над честным христианином, покуда тот сам по своей воле и выбору не ввергнет себя в эту власть… и понес, и понес. В общем-то, полную правду, сколько мог судить Джеймс, разбиравшийся в чернокнижии, пожалуй, лучше всех в этом здании. Интерес этот аукался ему до сих пор — но зато Хейлз точно знал, что все деревенские пляски с изыманием следа, похоронами жабы и, конечно, воском, не то что христианину, а вообще кому-либо, кто верует в Бога Единого, никакого вреда причинить не могут, да и язычнику-то опасны не всякому. Но в Орлеане из присутствующих учились единицы, а деревенские сказки слушали все. Спор о чертях, ведьмах и их природе не прекратил даже колокол, возвестивший о закрытии. В промежутке полемисты вспомнили о жалобе и отклонили ее подавляющим большинством голосов. Событие это требовалось немедленно отметить, и щедрыми возлияниями утвердить среди сущих вещей, потому что теперь Огилви мог обратиться лишь к Ее Величеству, а королева, при всем благоволении к дельному слуге, мнение о его тяжбе имела не самое для Огилви лестное. К тому же стояла на страже обычаев. Так что Огилви были обещаны — рано или поздно — какие-нибудь владения за верную службу, но отцовская воля свята и нужно смириться с ней, как велит нам Писание, и Господь вознаградит кротких и покорных. И так далее. А некроткие пойдут… да куда ж они пойдут, если у счастливого именинника дома приехавшая по случаю процесса жена, она же опять-таки приемная мать, а гулять в городе, конечно, можно, и нужно, и было сделано, но это в первый день, а на дворе уже третий. Из всей компании, продержавшейся до третьего дня гуляний, холостяками были двое, но собственным домом и полной свободой обладал только один, так что продолжали праздновать, разумеется, у Джеймса: не к герцогу Шательро же идти, хотя он бы, может, и порадовался бы, что примирение зашло так далеко — сынок с недавним злейшим врагом за успех дела третьего недруга пьет; но гулять при де Шательро — нет, это лишнее, а еще там новоиспеченная супруга Джорджа, между прочим… и еще сотня причин веселиться по-холостяцки нашлась немедленно. Люди ко всему привычны, слуги тоже, кошка сказала что-то невнятное и нелестное и убралась куда повыше, цветную плитку Джеймс поберег — а может, головы гостей пожалел, но продолжили наверху, где обивка и все мягкое. Заговорились до той болтовни, которая забывается даже не наутро и не через час, а через три вдоха после очередного бесконечно важного и очень интимного признания. Просто вот сейчас, сию минуту совершенно обязательно высказаться и что-нибудь услышать в ответ. Необходимо.
— Он дурак, этот аурелианец, — бормочет Джон, — но я его сразу понял. Как услышал, так и понял. Ну нельзя же, чтобы вот так, рядом, даже дотронуться можно… и никак. Тут и трезвым полезешь — сил ведь нет. Не знал бы, что замужем была, думал бы — девочка. Ведь поглядит-повернется — и все, и ты пропал. А она и не видит, что пропал.
Спятить можно, это ж он о нашей Марии… об этих костях, капризах и позах; да рядом с ней даже его мачеха-супруга, на грани почтенной старости и то больше на женщину похожа, больше в ней женского, настоящего — а вот гляди ты, влюбился Джон в эти кости. Что смотрит он в эту сторону, с самого начала видно было, а что влюбился… это новость. И Арран-младший туда же. Марию воспевать и нахваливать. То как Шателяр покойный — про Диану, то как лошадиный барышник на ярмарке. Но этому любая голова под короной хороша. Переглянулись с Джорджем, когда гости поминали Шателяра — а он, кстати, тоже влюбиться успел и был искренне уверен, что никакого вреда королеве не причинит, только нежеланный ему и такой вредный для веры брак расстроит, и будет дальше наслаждаться близостью к предмету чувств. Осел все-таки, и понятия о любви совершенно ослиные. Джон — он не из таких. Ему, бедняге, предмет чувства подавай. Со взаимным чувством — и никак иначе.
— А вы ее украдите и увезите, — говорит Джеймс. — Она когда верхом, в дороге и без свиты — совсем другая и все понимает. Я-то знаю, я ж ее из Аурелии как раз и украл. Сам удивился… Она, слышите, она яблоки из чужого сада воровать лазила. Полную пазуху набила, а они зеленые еще. Украсть, увезти — уговорить… а остальные, ну куда они потом денутся?
Джон достаточно пьян, чтобы не увидеть подвоха — и заснет себе, счастливый, в обнимку с этой мыслью. А к утру забудет. А если даже и не забудет, то утром он будет твердо помнить, что он не сам по себе, что он наследник двух семейств — и не может погубить всех, кто от него зависит, неосторожным поступком.
