– Но к чему Душе Антея проводить над нами такие жестокие эксперименты? – недоумевает Кленовская. – Неужели вместо кризиса она не могла устроить нам глобальное окаменение еще в конце прошлого века?
– Хм, хороший вопрос… – Академик неуверенно чешет переносицу. – Видимо, осуществить сбой природных ритмов для разумной мантии все же проще. Трудно, однако, мышам постичь логику ополчившегося на них хозяина дома, но мы-то и не мыши, верно?.. Если отталкиваться от факта, что с каждым разом кризисы становились все более сильными и затяжными, напрашивается аналогия с отравой, чью дозу Душе Антея приходилось постоянно повышать. Заметьте, какое чудовищное количество Mantus sapiens скопилось в «Кальдере» и под ней. Я не удивлюсь, если выяснится, что вокруг нас сконцентрирована вся эта субстанция, какая только есть в земных недрах. Ведь ей нужно раз и навсегда покончить с человеком, поэтому я на ее месте точно не стал бы сегодня мелочиться.
– Но глобальное окаменение не наступит, пока не будет сказано Финальное Слово, верно? – напоминаю я Ефремову фразу, оброненную им сегодня на рассвете, когда я, Кондрат и Миша отыскали академика на площади Гарина-Михайловского.
– Верно-то верно, – тяжко вздыхает Лев Карлович. – Только откуда нам известно, что Слово это уже не сказано и через час – а может, и через минуту! – мы все не канем в небытие?
– И все-таки, как, по-вашему, кто должен отдать Душе Антея команду на наше уничтожение? – повторяю я свой вопрос, на который утром так и не получил ответа. – Даже если вы это не выяснили, у вас ведь наверняка имеются какие-нибудь догадки.
– Да, безусловно, – не отрицает Ефремов. – Однако вы сами можете при желании наделать кучу подобных догадок, которые будут столь же далеки от истины, как мои.
– Не скажите, многоуважаемый ученый! – вступается за меня Ольга. – Воображение – оно, знаете ли, тоже напрямую связано с уровнем нашего образования и жизненного опыта. Поэтому одно дело, когда насчет Mantus sapiens начнем фантазировать мы, и совсем другое, если за это возьмется человек, плотно изучающий ее больше пятнадцати лет.
– Не буду с вами спорить, потому что вы, скорее всего, правы, – заключает геолог. – И раз наш разговор перешел в область пустых фантазий, давайте пофантазируем напоследок, отчего ж нет? И если у вас будет что добавить к моим словам, не стесняйтесь, добавляйте… Душа Антея, как всем вам известно, была впервые обнаружена мной на глубине тридцати двух с половиной километров. Допустим, что где-то на тех горизонтах она и обитает. Но это расстояние – всего лишь полпроцента от среднего земного радиуса. Полпроцента, понимаете! Что же расположено глубже, за пределом Мохоровича, в мантии? Или за пределом Гутенберга, во внешнем и внутреннем ядре? Скажете, ничего, кроме того, о чем нам известно из школьных уроков географии? Чудовищное давление, температура под плюс пять тысяч градусов по Цельсию, кипящие сплавы серы, железа, никеля… Никто не оспаривает, все наверняка так и есть. Но вот ведь какая штука: углубившись в недра Земли всего на каких-то жалких полпроцента, мы натыкаемся на обитающую в слоях базальта неизвестную науке разумную форму жизни! Которая упорно не желает пускать нас дальше. Почему?
– Охраняет границу? – высказывает предположение Миша.
– Точнее говоря, то, что за этой границей сокрыто, – поправляет его Ефремов. – И неужели вы считаете, что Душа Антея стережет от нас тот кромешный безжизненный ад, который, согласно научным данным, там находится? Нет, друзья мои. Она, живая разумная субстанция, состоит на службе у другого, куда более могущественного существа, – истинного хозяина Земли. Существа, о котором нам никогда не узнать, ибо оно не желает контактировать с расплодившимися сорняками. Садовник не вступает в контакт с пыреем и осотом – он их попросту изничтожает. Mantus sapiens является всего лишь инструментом, запрограммированным периодически пропалывать поверхность этой планеты от вредителей. Тех, которые вырастают из занесенных сюда метеоритами семян инопланетных форм жизни. И человечество, надо полагать, не первый и не последний сорняк, который будет искоренен в этом огороде.
– Но искоренен лишь тогда, когда хозяин огорода отдаст своему садовнику соответствующий приказ: Финальное Слово, – заканчиваю я. – А без него Душа Антея сама такое решение принять не может.
– Забавная фантазия, не правда ли? – Академик смотрит на меня усталым снисходительным взглядом. – Знать бы еще, что помогает или, наоборот, мешает этому таинственному хозяину начать глобальное окаменение. Ведь если он склонен колебаться, стало быть, мы можем рассчитывать на снисхождение. Чисто гипотетически, разумеется. Уж коли мы взялись фантазировать, то почему бы не потешить себя такой радужной мыслью?
На перроне воцаряется молчание, нарушаемое лишь мерными шагами расхаживающего туда-сюда по рельсам Хакимова да долетающим с моста далеким эхом водоворота. Похоже, никому из нас больше нечего сказать. Фантазии у Ефремова закончились, а нам ничего путного в головы так и не приходит. Лишь Кленовская спустя минуту угрюмо молвит:
– Знаете, Лев Карлович, та ваша версия, в которой говорилось о замене устаревшей человеческой души на новую, нравится мне гораздо больше. В теории же глобального окаменения нет совершенно ничего поэтичного. Раньше хоть верилось, что после нас на планете останутся какие-то крохи жизни. А теперь что? Земле миллионы лет ждать нового метеорита-переносчика и затем еще столько же, пока из занесенных им семян зародится новая жизнь?
– А вам, Ольга, не все ли теперь равно, каким путем пойдет и сколько продлится следующая земная эволюция? – отвечает вопросом на вопрос Ефремов.
– Вы будете смеяться – нет! – решительно заявляет «фантомка». – Просто, видите ли, невыносимо думать, что в очень далеком будущем другие люди… ну или не люди, а еще какие разумные обитатели «верхней» Земли споткнутся на том же месте, что и мы. А мы, в принципе, зная, о чем их следует предупредить, понятия не имеем, как доставить наше послание до адресата. Неужели вам от этого не муторно? И так ни единой светлой перспективы в жизни, а тут еще хочешь воистину эпохальное доброе дело совершить, и не можешь. Обидно… А, да что я перед вами распинаюсь! И без моих жалоб всем тошно!
Ольга рывком поднимается с кушетки, замирает ненадолго, скрестив руки на груди, после чего обреченно вздыхает, закрывает лицо ладонями, а когда отнимает их, то уже не хмурится, а улыбается. Правда, не нам, а Эдику, все еще занятому неспешным написанием очередной картины. Тот, однако, на Кленовскую не смотрит, поскольку погружен в работу. Ольга продолжает улыбаться и идет к нему, решив покинуть нашу компанию и пообщаться с ребенком, а заодно взглянуть, что он там опять напророчествовал. И вдруг впервые, если верить ей на слово, за все время их знакомства натыкается на откровенное недружелюбие, которое ни с того ни с сего проявляет к ней мальчик.
Нет, он вовсе не убегает и не проявляет агрессии. Все, что делает Эдик, это лишь отказывается продемонстрировать Кленовской рисунок. Малыш отодвигается от нее и закрывает планшет, крепко прижав тот обеими руками к груди. И, потупив глаза, остается сидеть в этой скованной позе, будто ожидая подзатыльник. Ольга, которая тянется к Эдику, чтобы его обнять, растерянно опускает руку и смотрит удивленными глазами на не желающего общаться мальчугана.
«Фантомка» явно ошарашена. Вид у нее такой, словно та оплеуха, которую, как кажется, ожидает Эдик, по ошибке досталась ей. А я, Ефремов и Туков в недоумении смотрим на них обоих, также силясь понять, какая муха укусила нашего пророка-художника.
– Что с тобой, малыш? – интересуется Ольга. – У тебя что-то болит?
Эдик, продолжая пялиться в пол, мотает головой.
– Я тебе мешаю? – допытывается Кленовская. – Хочешь, чтобы я ушла?
Мальчик не отвечает. Впрочем, по его виду легко догадаться, что сейчас у него нет настроения общаться с опекуншей.
– Хорошо, тогда я, наверное, пойду. – Голос у Ольги дрожит, хотя она всячески старается не выказать волнения. – Только разреши мне сначала взглянуть на твой рисунок. Всего одним глазком. Можно даже издалека – обещаю, я не обижусь. Договорились?
Эдик опять возражает и мотает головой куда решительнее, чем в прошлый раз. Да, он делает Кленовской одолжение, позволив присесть рядом с собой, а вот глядеть на его новую работу ей запрещено. Категорически. Так, очевидно, следует трактовать нервозное поведение немого ребенка.
– Ну ладно… – «Фантомка» в досаде разводит руками и поднимается с кушетки. – Прости, что побеспокоила… Но ты, как закончишь рисовать, хотя бы часок поспи, договорились? А то нам, возможно, всю ночь придется идти без отдыха, а ты и в прошлую почти не сомкнул глаз.
Напоследок она легонько треплет мальчика по голове и возвращается на свою лежанку. На нас Ольга упорно не смотрит, но мы видим, как она переживает насчет внезапной неприветливости Эдика. И без того находясь в постоянной тревоге, теперь Кленовская и вовсе выглядит мрачнее грозовой тучи. И я ее прекрасно понимаю. Мы с Эдиком дружим чуть больше суток, но я тоже не на шутку обеспокоился бы, не подпусти он вдруг меня к планшету. А Ольга этому мальчику не просто друг, а фактически заменяет ему мать, так что она расстроена намного сильнее. Уж не ее ли судьбы касается новое пророчество? А если да, и к тому же оно предвещает недоброе, почему Эдик не разрешает своей опекунше взглянуть на рисунок, чтобы она хотя бы попыталась избежать грозящей ей беды?
