Еще во время создания передачи, в начале знакомства, выяснилось, что Шендерович никогда никуда не выезжал. Даже в Болгарию. Или Чехословакию. А в это время по всему свету не гастролировали, как говорится, только ленивые. Витя же был не ленивый, а скромный. И Зяма сказал: «Нет, это просто невозможно! Вывезти Шендеровича за границу должно стать нашей задачей!» И как раз кто-то позвонил из Израиля с приглашением. Зяма порекомендовал Витю, его пригласили, и он поехал. После этого Витя стал замечательно всем нужен и востребован и в Европе, и в Америке, и уж, конечно, дома. К его чести, это обстоятельство его ничуть не изменило. С уже вполне популярным «лицом» он остался таким же шумным, но скромным. Остался бесстрашным верным товарищем.
Когда Зямы не стало, я подарила Вите его кепку и шарф, надеясь, что через них Вите будет идти некоторая Зямина поддержка. Он их носит и жутко ценит.
Виктор Шендерович
«…ЖИВЫМ, ЖИВЫМ И ТОЛЬКО ДО КОНЦА…»
В 1992 году на телевидении снимался цикл передач «Двенадцать разгневанных мужчин». Двенадцать портретов известных артистов. Уж почему они были «разгневанные», не знаю — название было просто взято взаймы у старого американского фильма.
И вот тогдашнее телевизионное начальство предложило мне сделать передачу о Гердте. Надо ли говорить, что я согласился прежде, чем начальство успело закрыть рот!
Удивительная вещь. Задолго до знакомства я относился к Гердту как к близкому человеку. Я понимал, что такое же родственное чувство Гердт вызывает в сотнях тысяч людей, но всё равно (повторяю, задолго до знакомства) чувство к этому человеку было очень… личным, что ли. Я позвонил Зиновию Ефимовичу — и поехал на Пахру, на дачу, где он жил.
Машины у меня не было; машина Гердта стояла возле автобусной остановки. Он встречал так всех «безлошадных» гостей.
…Мы уже несколько часов обсуждали будущую телепередачу, когда Татьяна Александровна предложила пройти за стол.
Гердт подозрительно сильно обрадовался моему согласию поужинать вместе с ним, пошел на кухню и начал лично готовить антрекот, приговаривая что-то насчет собственного гостеприимства. Рядом хлопотала Татьяна Александровна.
Через несколько минут передо мной, как на скатерти-самобранке, расстелилась еда-питье. А напротив сидел Зиновий Ефимович Гердт — перед стаканом воды и лежащим на блюдечке кусочком мацы.
Сидевшая рядом с мужем Татьяна Александровна голодала из солидарности.
А я сидел перед антрекотом, и слюноотделение уже началось. Я что-то жалко пискнул в том смысле, что предполагал ужинать вместе с хозяевами…
— Ну что вы! — воскликнул Гердт. — Я обожаю, когда при мне вкусно едят! Сделайте одолжение!
И даже, кажется, приложил руки к груди, изображая мольбу. А я (повторяю в последний раз) был ужасно голоден и долго бороться с интеллигентностью не мог.
Когда я положил кусочек антрекота в рот, начал его жевать и процесс пищеварения стал необратимым, Гердт негромко — но так, чтобы мне было слышно каждое слово! — сказал, обращаясь к Татьяне Александровне:
— Ну и молодежь пошла… Напротив него сидят два голодных ветерана войны — а он ест, и хоть бы что!
Видимо, в этот момент у меня что-то случилось с лицом, потому что Зиновий Ефимович немедленно «раскололся» и начал смеяться. И я понял, что нахожусь в гостях у молодого человека.
Таким выдался первый день моего знакомства с Гердтом.
У Ежи Леца сказано: «Не всякому жизнь к лицу». Гердту жизнь была поразительно к лицу!.. Он был воплощением радости жизни, человеком невероятного мужского обаяния, которое сохранилось в нём до последних дней.
Я наблюдал, как это действовало на женщин… Уже во время съемок той нашей телепередачи мы посадили за стол к Зиновию Ефимовичу наших ассистенток (по совместительству — интересных молодых женщин), чтобы Гердту было не так скучно рассказывать по сто восьмому разу свои репризы.
Я, конечно, надеялся, что такое соседство взбодрит Зиновия Ефимовича, но никак не предполагал масштабов этого… полёта! Минут через десять все мы — режиссер, оператор, осветитель, — все мужики от тридцати до сорока, переглянулись, и в глазах у каждого была одна и та же печальная мысль: нам здесь делать нечего! Никакой конкуренции этому семидесятишестилетнему человеку мы составить не могли.
Способ его воздействия я бы определил как принцип пылесоса. Он не атаковал объект, а просто приоткрывался немного, но там была такая сила и мощь, что через пять минут собеседника Гердта просто затягивало внутрь.
Таких счастливых лиц, как у женщин в том застолье, я не видел много лет.
Он был обманчиво легким в общении. Обманчиво доступным. Поэтому люди поглупее через десять минут начинали называть его Зямой… И для половины страны он был Зямой. Он отдавал на откуп эту масочку.
Зиновий Ефимович был человеком абсолютно элитарным (в самом высоком смысле этого слова), человеком драматичного сознания. В последнем интервью, вышедшем уже после смерти Гердта, я прочел его лаконичный ответ на вопрос о счастье: «Я этой дамы не встречал».
Он заставлял внутренне подтянуться. Я много раз ловил себя на том, что вот сижу рядом с ним, мы разговариваем и я должен изо всех сил стараться соответствовать.
При Гердте было немыслимо плохо рассказать анекдот и вообще — просто болтать при нём было невозможно. Он огорчался, скучнел, отводил глаза. И вообще — банальность, бездарность переживал как муку, как физическую боль.
Терпел из последних сил.
Зато как никто другой радовался чужому божьему дару, справедливо полагая, что божий дар не может быть чужим. Свойство поразительно редкое для актера — они же невероятно ревнивые существа! А Зиновий Ефимович мог позвонить на ночь глядя и крикнуть в трубку: «Витя! Вы видели Чурикову в „Плаще Казановы“? Нет? Витя, вы идиот! Немедленно идите! Это великая актриса!..»
Гердт никогда не путал личное с художественным. Ко мне он, кажется, был расположен, но похвалы тому, что я делаю, я дождался только пару раз. Хотя — что значит похвалы? А вот что: «Знаете, Витя, это вполне пристойно».
А бит я был за свои телевизионные экзерсисы многократно. В этих случаях Гердт был тактичен, но неумолим. «Мне кажется, Витя, это не лучшая ваша программа». После этого хотелось извиниться и немедленно провалиться сквозь землю.
…Гердт рассказывал про своего друга, недавно умершего поэта N., какой он был блистательный человек, честнейший, замечательный, глубокий… — но в оценке поэтической был неумолим: поэт средний.
А про другого мог, наоборот, сказать: «Сволочь редкая, но стихи есть замечательные!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
