— Зверь, — сказала мне Лариса, — ты знаешь, это больше никогда не повторится. Это утро, и то, как ты глядишь, и то, как я говорю, и этот мальчик с велосипедом. Зверь, это — счастье.
Шоссе было влажное, и она переключила двигатель на третью передачу.
— Я никогда тебя не разлюблю, — добавила она. — Ты будь готов к этому.
Навстречу нам по пустынному шоссе неслась, поднимаясь в гору, такая же точно васильковая машина, и там сидели двое людей — мужчина и женщина. Женщина вела машину.
— А вот мы с тобой, — сказала Лариса, — возвращаемся с юга, загорелые, отдохнувшие, забывшие все и теперь печальные, что возвращаемся к тому, от чего убежали. Только Василиса рада, что она возвращается на станцию техобслуживания, где ее немножечко подлечат после дороги. Правда, Василиса?
Мы промелькнули мимо нас и так и не узнали, печальные мы возвращаемся или радостные. Ясно было только одно, что мы, включая Василису, живы. И все это было правдой. Это никогда не повторилось. Не повторились ни дорога, ни любовь, ни мальчик с велосипедом. Все было правдой. Правдой стал даже обман.
…Я с какой-то тайной недоброжелательностью ждал, что Елена Владимировна, идущая рядом со мной по ночной дороге и так хорошо прижимающаяся к моей руке теплым боком, рано или поздно скажет — расскажите о своей жене. Вот тут и все. Я, конечно, начну рассказывать, а она, конечно, станет слушать, но колесо уже будет спущено, ехать нельзя. Она должна была об этом спросить, так бы поступили большинство женщин. Однако я не хотел, не желал этого, это было бы банально, и она должна была чувствовать это. «Моя женщина» никогда бы об этом не спросила. Я с бессильным страхом ждал этого вопроса, но она его не задавала. Это меня и пугало. Чем больше я говорил с ней и видел ее, тем все больше убеждался, что мы совпадаем во всем, чего бы мы ни касались. Это было сравнимо с тем, как море отражает небо, а небо отражает море. Иногда она говорила то, что только что собирался сказать я. Иногда она шутила так, как я бы никогда не пошутил, но ее шутки были точнее и глубже моих. Она никогда не кривлялась и не врала. Одного этого было достаточно, чтобы с нежностью относиться к ней. Я подставлял этому солнцу то один, то другой бок своей настрадавшейся души, и оно грело меня и не заходило за гору. И никакие проверки мне не требовались и никакой коварный академик Боря из Мосводопровода никак не требовался мне. Я все видел сам. Я приближался к любви, она росла на моих глазах, как бетонная полоса перед заходящим на посадку самолетом.
Бревно спустился ко мне из своего кафе — помыться. Он делал это исключительно громко, фыркая и крякая, заглушая шум душа различными восклицаниями, а также громогласным пением, к которому у него, впрочем, не было приложено никакого музыкального слуха. Был понедельник, выходной день, профилактика канатных дорог. В грохоте, который издавал мой моющийся друг, я прослушал не очень громкий стук в дверь. В номер вошел интеллигентный, в шляпе пирожком и при дубленке сухощавый мужчина, пребывавший уже в том возрасте, который следовал непосредственно за молодостью. В руках у него был небольшой кейс-дипломат, и вообще всей своей прекрасной внешностью он напоминал мне где-то виденную рекламу Первого Национального банка Америки.
— Привет! — как-то весело сказал он. — Я — Саша.
— А я — Паша! — также весело счел я нужным ему ответить.
Мы пожали друг другу руки, он сел на стул, положил свою шляпу на стол и закинул ногу на ногу. Он молчал и лучезарно улыбался мне, словно был вызван лично мной по неотложному делу и, преодолев тысячи миль, ускользнув от погонь и прорвавшись сквозь засады, доставил мне то, о чем я его срочно просил, — самого себя.
— Я думал, что вы совсем другой, — наконец сказал Саша, не переставая лучезарно улыбаться, — такой суперинструктор с квадратными плечами, с гладкими твердыми щеками, которые отполированы поцелуями туристок.
— Вы мне льстите даже в предположениях обо мне, — сказал я.
— Павел, по отчеству?.. — спросил Саша, учтиво склонив голову.
— Паша, — ответил я.
Саша встал, прошелся по моей клетушке, потрогал руками кровать.
— Не скрипит? — спросил он с улыбкой.
— Это зависит от силы нажима, — ответил я, и холодная лягушка недобрых предчувствий стала забираться ко мне на грудь, царапая кожу мокрыми лапками.
— У меня есть приятель, — сказал Саша, продолжая улыбаться и присев на край кровати, будто пробуя ее прочность, — ленинградский инженер. Он сильно подозревал, что его жена, милейшее создание, по ленфильмовской кличке Вика-Слон, интенсивно изменяет ему. Он подозревал, а весь Ленинград об этом просто знал. Мой приятель, имея склонность к различным техническим утехам, решил проверить это дело инструментально. Он купил в спортивном магазине обыкновенный шагомер и подвесил его под кровать. С методичностью исследователя он замерил показания шагомера по двум величинам — когда они проводили ночь без любви и когда с любовью.
Я внимательно слушал рассказчика, быстро прикидывая, не лежит ли у него в кейсе-дипломате вместо тугой пачки акций Первого Национального банка Америки какой-нибудь девятизарядный «Смитт энд Вессон».
— Уехав в командировку на Новую Землю, — продолжал Саша, — мой приятель тайно подвесил шагомер под кровать. Когда он вернулся и снял показания, он понял, что Вика-Слон не просто изменяла ему, но в семью наведывались поквартально.
— Она должна была быть более наблюдательной, — сказал я.
Его подходы к теме таили какой-то подвох, и мне хотелось скорее выяснить, что это за подвох.
— Наблюдательная! — воскликнул Саша. — Речь шла о таких моментах, когда пропадает не только наблюдательность, но и сами принципы!
— Я понял, что у вас ко мне дело, — сказал я.
— Пустяковое, — сказал Саша. — Я вас нисколько не задержу, тем более что через полчаса у меня автобус в Минводы и обратный билет в Москву. Собственно говоря, я просто прилетел, чтобы посмотреть на вас. Вот и все.
В это время в номер вошел Бревно, потирая свою мохнатую грудь цветным полотенцем. Шея и голова моего друга выглядывали из волосатого торса, как из зарослей.
— Нет, Бревно, ты все-таки последним с дерева слез, — сказал я.
Войдя в номер, Бревно сощурил близорукие глаза, отыскал очки и в этом виде уже стал менее напоминать гориллу.
— Я знал кочегара, — сообщил нам Бревно, — по фамилии Алкалин. Он был действительно алкаш и без одной ноги, на деревянном протезе. Представьте себе, что он дважды попадал под трамвай, и оба раза трамвайные колеса переезжали его деревянный протез, и ему приходилось заказывать новый. Вот вред пьянства! Вы здесь еще не разлили?
— Серый, — сказал я, — выдь. У меня конфиденс.
— Конфиденс! — передразнил Бревно. — Слова-то какие вы знаете заумные! Друг, называется! Мокрого человека выпихнуть в коридор, прямо в лапы морально неустойчивым туристкам.
Бревно напялил на тело, которое невозможно называть голым из-за обилия волос, пуховую куртку и вышел.
— Вообще-то, — сказал Саша, едва закрылась дверь, — я прилетел предупредить вас. Я думаю, что это будет честно.
— В чем же ваше предупреждение? — спросил я.
Мой банкир открыл кейс-дипломат и достал оттуда вместо ожидаемого «Смитт энд Вессона» обыкновенный кассетный магнитофон. Пленка была установлена на нужном месте, и едва Саша нажал клавишу, из магнитофона донесся молодой женский голос: «Это я. Ты можешь сейчас же посмотреть в окно?.. Ну хорошо, ну на секунду! Ты посмотри, какой закат! Как перед концом света! Как будто солнце кричит…»
— Остановите! — сказал я. — Я не читаю чужих писем!
— Но вы ведь не услышали главного, — изумленно сказал Саша.
— Нет, достаточно. Вы что — установили подслушивающее устройство?
— Я сам сидел на антресолях два дня! — обиженно сказал Саша. — У нас старая квартира, очень высокие потолки… и антресоли… понимаете… Но это ведь не все! (Он почти кричал.) Я фотографировал их! Технически это было довольно сложно! Я работал почти месяц!
У него дрожали руки, и он совал мне в лицо какие-то фотографии, на которых были то чьи-то неясные белые бедра, то часть спины.
— За два дня, — кричал он, — они были вместе пять раз! Да и шагомер подтверждает! Вот смотрите, эти колесики — десятки, эти — сотни, а эти — тысячи! Я нарочно не трогал эти показатели, чтобы когда-нибудь в решительный момент… вы не думайте, что кто-нибудь об этом… вы — первый, потому что мой долг предупредить… ни одна душа об этом… вы понимаете? Только вот фотографии вышли не очень… но экспертиза, безусловно…
Он суетился и все доставал из кейса-дипломата свои несметные сокровища — письма, записки, какой-то носовой платок, маленький кулечек, из которого он высыпал на стол кучку мелко нарезанных черных волос.
