поселение с давнишних времен – селили солдат, отслуживших на льготных каких-то условиях) вблизи ж[елезнодорожной] с[танции], на путях которой стоит наш поезд. Русский народ, деревня, говорящая чисто по-русски, быт и природа, удивительно похожие на наши, – все это за тридевять земель от Большой России – за Белоруссией, Польшей, Литвой. Живут люди и до сих пор любят Россию и ревниво (инстинктивно) берегут ее язык, веру, уклад жизни, несмотря на всяческое притеснение со стороны литовцев. Женятся только между собой. И мечтают о России даже те, что родились здесь. У старшего поколения было свидание с Россией в годы Первой мировой – их эвакуировали, а затем «вытребовали» сюда, вернее, они сами уже стремились сюда, где обжили кое-как эту на редкость безнадежную песчано-подзолистую землю, да и Советской власти не захотели довериться.
Вокруг леса, полные диких кабанов, волков, коз (здесь была запрещена охота и проводились мероприятия по сохранению звериного поголовья – зимой вывозились картошка и сено в лес для кабанов и коз).
Ходили мы на охоту с автоматами и пр., конечно, не убили, но в лесу было хорошо и коз все-таки видели. Необычайно легкое, пугливое мелькание – не понять, одна или две. Нечего было и думать подобраться к таким животным по хрусткой, оттаявшей и хваченной морозцем «пороше» – малому снегу.
Видел поваленные и раскряжеванные дубы в полосе дуба. Трудно вообразить себе бревно в два обхвата, длиной в 12–18 метров, почти таковой же толщины в отрезе, что и в комле. Валили немцы, но не успели вывезти. Одно бревно совсем необычайное – дуб, витой, как бывает ель витая. То ли случайность, то ли порода такая.
По выходе из лесу наткнулись на одном хуторе на производство «самоглерки». В отличие от нашей простой аппаратуры – в котле вертлюг с лопастями, баба стоит и крутит ручку, чтоб не пригорало. Дед не захотел дать пол-литра, показали 100-рублевку, начал «сома продавать» – где, мол, может быть, есть. Подошла его баба, рассказали, в чем дело.
– Слушайте вы его – нет! Найдется. – Завела в хату, угостила и, если б не дед, не взяла бы и денег. Она моложе его на 20–25 лет, ему 70, а детишки – мелкота, женат второй раз. Хутор 18 десятин, а живут грязно, бедно, без сада и огорода. Луковицы не нашлось в доме…
…Очень не пишется. Даже «Записная книжка», которая задумана была еще в Каунасе. Дал первые записи в газету, прошло незаметно, и, еще работая над ними, видел, что все это хорошо, пока в тетрадке, а чуть в печать да еще в Красноармейку, так и начинай портить, округлять, прилизывать, фальшивить. Они, эти записки, тем лишь и могли быть хороши, что несли бы в себе то, чего не найдешь в обычных наших очерках и др[угих] писаниях – правдивые штрихи жизни живой, не подставной и не обчесанной под требования. Но это-то и невозможно. Начал сегодня для раскачки стихи.
Война! Жесточе нету слова.
Война! Печальней нету слова.
Война! Святее нету слова
В тоске и славе этих лет.
И на устах у нас иного
Еще не может быть и нет.
14. I М.И. – A.T. Москва – п/п 55563
…Сейчас прочитала твое письмо, полученное у Баканова, и так захотелось написать тебе, приласкать, сказать много-много нежных слов. Я еще не получила твоего письма, в котором ты объяснял свой неприезд… я вызов считала по силе равным земному притяжению или магнетизму…
Два твоих письма от 17 и 22 декабря я получила только на днях – оба сразу. Что-то узнала о тебе, и вроде лучше стало на душе… Я еще раз должна подтвердить тебе, что дело твое в том же положении, в котором ты его оставил. Это не значит, что оно ухудшилось. Щербаков болен и ничего не решает. У него на очереди лежит не только твое назначение, но и утверждение В. Кожевникова зав. литературным отделом «Правды» (последняя литературная новость). В субботу (то есть 13 января) мне звонил Василий Семенович <Гроссман>. Он сказал, что говорил с Карповым <из «Красной звезды»> и тот ему сказал, что как только Щ[ербаков]поправится, а это как будто уже началось, документы будут отнесены ему домой для утверждения…
Я могла бы рассказать тебе о более серьезной моей грусти, когда я ночью, после звонка Молчановой, не могла уснуть и представляла, как быстро забудут автора неоконченной поэмы «Василий Теркин»… снисходительно отдав должную дань таланту автора в некрологе. Но все это уже позади… Эти приступы отчаяния, вернее, анализа, сменялись у меня совершенно твердой уверенностью, что ты жив. Случилось что-то, но жив…
На днях в клубе будет обсуждаться твоя поэма (на поэтической секции). Жаль только, что на тот же вечер намечено обсуждение стихов Суркова («Россия карающая») и Долматовского («Вера в победу»). Может случиться так, что насядут на кого-либо одного и проговорят весь вечер. Если ничего не помешает, буду на этом вечере…
На днях представлялась возможность прославиться нашей младшей дочери – Оле Твардовской. Возила я ее на елку в Дом пионеров. И там какой-то дяденька облюбовал ее для кино. Мне хоть и приятно было поговорить с ним, рассказать о ее декламационных и певческих талантах – от съемок все же уклонилась.
На днях передала Захарову десяток твоих стихов, которые, на мой взгляд, могут стать песнями. Оставляла их у Исаковского, когда ходила к ним на елку. На другой день в 12 часов ночи Захаров звонит, благодарит, рассказывает историю вашего творческого содружества, историю возникновения твоих некоторых песен и заключает, что… две песни он уже наметил («Кружились белые березки» и «Мы на свете мало жили…»).
Дети очень ожидали тебя. Так случилось, что ни разу твой приезд не совпал с каникулами. А Вале было бы очень приятно сходить с тобой в театр.
Начинаю все острее ощущать свое нездоровье. Чувствую, например, что у меня имеется сердце. Раньше я как-то не замечала его… В общем, старуха понемногу расклеивается…
20. I А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
…Я никаких телеграмм уже не жду, ни на что не надеюсь, втянулся уже в суровую и однообразную жизнь нашу этого периода и, слава богу, после многих мытарств на какой-то срок обрел угол в хорошей избе – работаю…
Не горюй, Маня, о поправках… Придет время, придет хозяин, все станет на свои места, а пока самое важное, чтобы что-нибудь выходило в свет и чтоб у тебя были деньги.
Совещание литераторов перед
