Он казался таким огорченным. И вдруг я поняла правду: если я сейчас заупрямлюсь, он запаникует и тогда откажется от всего, и, может быть, даже бросит меня, как произошло с моим отцом и матерью. А мне не хотелось повторять ее судьбу. Он поклялся, что любит меня, и я верила ему. И поскольку любила Мэндерли всем сердцем, то я решилась.
Сумрачным вечером мы спустились к берегу, и я решила показать ему, кто я на самом деле. Наверное, предсвадебная лихорадка толкнула меня на этот шаг. И я показала ему свой мир: опасное море, белоснежный песок, мстительного отца, золотоволосую маму, лайковые перчатки и медальон, наш дом-храм, пианино, на котором мама не могла сыграть сонату Моцарта, потому что некому было настроить его.
Мне казалось, что он все поймет. И, кажется, я не ошиблась в Максе. Он сказал, что обожает меня, я клянусь, он это произнес и посмотрел на меня своими карими глазами. Он назвал меня «повелительницей моря», а когда морской туман накрыл нас, обнял, отбросил капюшон и начал целовать меня. «Мы пойдем в мэрию завтра, – пообещал Макс, – как тебе хотелось: мы и теперь уже муж и жена». Он понял, почему мне так хотелось сыграть свадьбу именно здесь, почему это было так важно для меня. «Что бы ты ни попросила у меня, я все сделаю, – пообещал он. – И так до самой смерти, моя дорогая. Возьми меня за руку, Ребекка! Я клянусь тебе!»
Я взяла его за руку, волны накатывались на берег, и тогда – как не вовремя! – всплыло это воспоминание. Я рассказала ему про парня, как он дразнил и как оскорблял меня. Как я укусила его до крови и как он ударом кулака сбил меня с ног. И как на моей юбке появилось алое пятно, как от него воняло рыбой и как он тяжело дышал и извивался на мне.
Я так хотела, чтобы он все понял, но Макс не смог. Выражение его глаз стало меняться. Сначала я увидела недоумение, затем отвращение, а затем – в самой глубине – вспыхнуло какое-то странное возбуждение. Ты знаешь, что оно означает? У него появилось точно такое выражение, как у того парня, – то же самое! И это поразило меня в самое сердце – и я уже никогда не могла простить его.
Разумеется, он вскоре овладел собой, но ему пришлось привлечь весь джентльменский набор. Макс даже попытался успокоить меня, но сейчас, спустя столько лет, я не нуждалась в утешении. Все предрассудки его круга вспыли на поверхность. Он заявил, что это самое ужасное, что могло случиться с ребенком. Это отвратительно и безобразно, и он восхищен тем, что я нашла в себе смелость рассказать ему обо всем.
Сколько банальных пошлых фраз он произнес… Он считал, что я стыжусь случившегося?! Как ему могло прийти такое в голову? Он положил руки мне на плечи и заявил, что с ним я всегда буду в безопасности, потому что он будет рядом, чтобы защитить меня. И это тоже было неправдой – я в тысячу раз сильнее его и сама способна защитить себя: стоит ли напоминать о том, что тот парнишка утонул!
И я ему сказала об этом, но Макс, конечно, не поверил. Он целовал мои глаза, губы и, если бы не было так холодно, тотчас же повалил бы меня на песок. Вместо этого Макс отвел меня в гостиницу, а потом пришел в мою комнату и весь дрожал, когда ложился сверху. Я видела, что его возбуждает образ того парнишки, что он пытается изгнать его, но ему также хотелось на какое-то время стать им. И мы как бешеные катались по простыням, сминая их.
А на другой день мы отправились в мэрию, и нашими свидетелями стали два случайных прохожих. В моем свадебном букете были белые розы с острыми шипами, и я укололась. Макс слизнул кровь с моего пальца. А потом мы выпили красное вино в гостинице, снова легли в постель, и море исполнило в нашу честь свадебный гимн. Макс утратил свою привередливость – во всех смыслах – и прошептал мне на ухо: «Мы никому не расскажем, как прошла наша свадьба. Это останется нашей тайной».
Меня это привело в восторг, я завернулась в простыню и отбросила назад волосы: «Это мое свадебное платье, а это длинный шлейф. Его несли четыре девушки – подружки невесты – и два мальчика. Хор пел ангельскими голосами. В шато зажгли свечи. И когда наступило время разрезать свадебный торт, нож сверкнул в руках моего кузена. Он произнес тост, а Макс короткий спич на прекрасном французском. Он сказал…»
Я замолчала. Макс тоже замер и пристально смотрел на меня: «Свадьба станет нашей тайной, а не обманом», – уточнил он, и я наклонилась, чтобы поцеловать его. Теперь на моем пальце два кольца. Одно новое – обручальное, а другое – кольцо с бриллиантами, что его немного сердило.
Макс отстранился от меня: «Разумеется, нам придется чем-то поступиться, в чем-то солгать, но я даже не представлял, как хорошо ты умеешь обманывать, – проговорил он. – Ты так убедительно описала все, чего на самом деле не было, что я почти поверил тебе».
Беспокойство. Я тотчас почувствовала его. И увидела, как на поверхности сознания всплывает то один, то другой вопрос: «Рассказала ли я ему всю правду? И все ли я ему рассказала? Кто, кроме этого подростка, еще мог быть на берегу? Когда, где, с кем и сколько».
Поверь мне, дорогой, такие вопросы убивают любовь и доверие. Их нельзя задавать, и еще хуже – отвечать на них. Ревность – неестественное состояние ума. Вслед за вопросами приходит сомнение. Я не пыталась уклониться или оттянуть время. И это произошло на третий день нашего свадебного путешествия, когда мы приехали в Монте-Карло и отправились на прогулку в горы. Под утесом, на котором он допрашивал меня, бились волны.
Правда и ложь – близнецы, и желание живет бок о бок с ними – я всегда знала это, но Макс пришел в ярость. Я смотрела на его побелевшее лицо и знала, что уже никогда не вернется то, что было. «Столкни меня!» – мысленно попросила я его, потому что видела: он подумал о том же самом.
Как странно устроен мужской ум. Как работает мужская логика? Почему они все выворачивают наизнанку? Сначала они выдвигают какую-то идею, а потом выходят из себя, когда мир (а в моем случае – женщина) не укладывается в эти рамки.
У меня создалось впечатление, что я отвечала очень осмотрительно. Но я не стала скрывать, что у меня были любовники – ведь мне исполнилось двадцать пять лет, и в этом ничего ужасного не было. Макс тоже не был девственником, почему же я должна смущаться, что не хранила целомудренность до встречи с ним?
Но я умолчала про свою мать, я всегда называла ее Изабель, как было написано в свидетельстве о смерти. Я обходила вопросы об отце, хотя всегда считала, что черноволосый Девлин и есть мой отец, тщательно вырезала куски из моего рассказа относительно Гринвейза и только упомянула про существование кузена Джека Фейвела. Поскольку я тогда рассердилась, я могла сгоряча упомянуть о ком-то из родственников, но основного Макс, конечно, не узнал. Но дело было не в этом. Как я поняла, я совершила ошибку намного раньше: когда поделилась с ним воспоминаниями о том парне на берегу. Вот где была зарыта собака! И наше сражение не на жизнь, а на смерть началось именно в тот момент.
