Ошеломило грозное, но радостное известие о восстании на броненосце «Потемкин», об уличных боях в городе Лодзи.
Товарищи с воли советуют проситься под залог, гарантируют деньги.
В Киевском жандармском управлении делами Василия Николаевича занимался старый, обиженный в чинопроизводстве подполковник. Он не против того, чтобы выпустить Соколова под залог, но ведь, помимо киевских дел, за ним числятся и псковские…
А тамошние жандармы настаивают на тюрьме.
— Освободить я вас могу, знаете, и без залога. А вот как Псков?
Подполковник, чтобы показать свое добродушие и полное сочувствие, что-то пишет на бумаге, потом подает Мирону. Тот с удивлением читает — расписка в освобождении под особый надзор полиции!
Ужели правда?
— Подпишите, батенька!
Подписывал с радостью, с замиранием сердца.
— А теперь вот эту бумажку…
Это была бумага о заключении под стражу по псковскому делу! Не сходя со стула, Соколов вышел из тюрьмы и снова сел в нее.
Значит, бежать! Бежать! Эта мысль помогала коротать время.
Ночью камера спит тяжелым сном. Душно, а окон не откроешь. В коридоре гремят кованые сапоги, приклады бьют о каменный пол.
Привели новенького. Но огня не зажигают. Соколов, разбуженный, долго ворочается, потом засыпает. Утром болит голова, и Василий Николаевич никак не может понять, где он и почему рядом сидит Володя…
Вчера его в камере не было.
Володя как-то растерянно улыбается. Он еще не опомнился от ареста. Внезапно, на улице. Втолкнули в карету, потом безо всякого допроса сюда, в камеру. Кто его проследил, выдал? И что известно о нем жандармам?
— Ну, вот и снова свиделись!..
Мирон пытается шутить. Но получается это у него плохо. В камере, где находится еще около десяти заключенных, много не поговоришь.
Вполне возможно, что к ним подсадили «уши».
Соколова вызывают на допрос.
Киевское лето в разгаре. Из окна жандармского управления видно, как толпятся каштаны на улицах, серебрятся тополя. И синее-синее небо над городом.
Окно выходит в какой-то двор. Под окном сажени на полторы ниже — крыша дома.
А ведь эта крыша тоже всего на сажень возвышается над другой, деревянной, видимо сарая. Сарай же и вовсе смотрит в землю…
А что, если выпрыгнуть из окна четвертого этажа сначала на крышу дома, с него на сарай, соскочить же с сарая — сущий пустяк.
Три прыжка — и на земле, на воле…
Вряд ли жандармы рискнут тоже прыгать. Побегут по лестнице, а тем временем он замешается на улице в толпе.
Нужно только запастись фуражкой. Прыгать он будет в шляпе, а при выходе на улицу бросит шляпу, наденет фуражку. И ищи его…
План, конечно, примитивный, но дерзкий. Но, может быть, это и к лучшему.
Теперь до следующего вызова и не позже…
Соколов ночью шепотом рассказал Володе о своем плане. Володя сначала ужаснулся, но потом согласился, что так, наверное, лучше. Кепка у него есть — жокейка, правда, но это неважно. Володя восхищался такой смелостью Соколова. Может быть, и он рискнул бы прыгать с крыши на крышу. Нет, наверное, не рискнул — ведь он с детства боится высоты. А тут четвертый этаж… А потом, о Володе жандармы словно забыли, никуда не возят.
Соколова вызвали на следующий день. Он не торопясь оделся, оглядел камеру. Когда жандарм отвернулся, сунул жокейку под жилет.
Снова приемная. Жандармский унтер что-то очень предупредителен. Стул предложил.
— Благодарю вас! Сижу уже пять месяцев!
Жандарм смеется.
Соколов подходит к окну. Унтер, чтобы ему было удобнее вести беседу, усаживается на подоконнике. Этого еще недоставало! Придется схватить за ноги и перекувырнуть — в окно…
Василий Николаевич оглядывается.
Никого. Надо решаться.
Сзади скрипит дверь… Соколов оборачивается.
— Ну, батенька, поздравляю вас! Псков согласился. Вы свободны!
— Сейчас? Совсем?
— Сейчас, сейчас. Не совсем, конечно, а под особый… Вот распишитесь — и на все четыре…
Через полчаса Соколов шагает по улице. Он свободен! Он может коснуться рукой листьев каштанов, притронуться к цветам на газоне — ему так хочется их приласкать, вдохнуть их аромат! Но ему больно нагнуться…
Жокейская фуражка! Она напомнила о Лукьяновке, Володе. Жокейка раньше своего владельца вышла на волю.
Но Мирон знает теперь — революция выпустит всех!
И, может быть, когда-нибудь они снова встретятся!
Зиновий Юрьевич Юрьев
АЛЬФА И ОМЕГА
ФОРМИКА РУФА
Жаба открыла дверь, нехотя сложила печеное личико в вялую улыбку и промямлила:
— Ах, это вы, мистер Карсуэлл! Боже мой, вы и не представляете себе, как я рада вас видеть… Не представляете… Еще секундочку, и вы бы меня не застали. Как раз собиралась выйти…
На ней была розовая, похожая на взбитый крем шляпка, из-под которой виднелись жидкие седые пряди завитых волос, розовое платье и розовые перчатки.
— …Такая жара на улице, просто ужасно!
«Почему наши старухи всегда носят розовые шляпки? — подумал Дэн. — Мы почему-то превращаемся в нацию розовых старух».
— Миссис Камински, я хотел спросить у вас: вы случайно не знаете, куда именно уехала Флоренс?
Ловкими движениями лицевых мускулов Жаба попыталась изобразить на физиономии смесь любви и горя, скосив при этом глаза на зеркало, перед которым стояла. Смесь, однако, не получилась. В одном глазу злобно сверкала любовь, в другом — горе.
Дэн с трудом проглотил поднимавшееся в нем раздражение и еще раз, стараясь быть вежливым, спросил:
— Простите за назойливость, но неужели она не сказала вам, куда именно едет?
— Бедняжка, я так заботилась о ней… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь найти себе такую жиличку… Кроткая, милая… Ангел, ну просто ангел!
«Конечно, ангел за сорок долларов в неделю, да еще кроткий и милый…» — подумал Дэн.
— Дорогая миссис Камински, я вам охотно верю, что Фло ангел, но даже ангел должен иметь адрес. Не может быть, чтобы она не сказала вам, куда едет.
— Представьте себе, не сказала. А вам? Неужели она не сказала вам? Ай-яй-яй!.. Нынешние молодые люди… — В голосе Жабы послышалось подобие сочувствия. Злорадство делало ее великодушной.
— До свиданья, миссис Камински, мне было чрезвычайно приятно побеседовать с вами. В высшей степени приятно. И, кроме того, я вам очень рекомендую выкрасить и глаза в розовый цвет, под цвет шляпки.
Дэн вышел на улицу. Густой зной недвижимо висел над городом, слегка колеблясь у раскаленных капотов и крыш машин. Разморенный асфальт лениво оседал под каблуками.
